Я знал, что меня ждут, в деревнях всегда ждут кого-то…
Но было совсем поздно, все огни погасли, и деревня лежала молчаливая и по-старинному темная.
Темнота не пугала, я был сыном, хозяином этой земли, видел войну, чудом остался живым на войне. Земля, по которой я шел, была сотни лет военной, трусы на этой земле жить не могли никогда…
Показался крытый соломой дом. Построили его сразу после войны —, без единого гвоздя, без пилы, без рубанка — топором и самодельным долотом. Форточки в окнах не открывались, а сдвигались, пол, потолок и стены хранили косые следы топора.
Печь с полатями, прялка, тяжелые лавки, ступа с пестом — все словно пришло из древности. Старой была и хозяйка дома — тихая старуха в черном салопе и валенках, которые она не снимала и в летнюю межень.
Дом накренился к озеру, оконца прятались под нависью соломы.
Света в окнах не было, я не стал будить хозяйку, поставил на завалину чемодан, подтащил к сараю лестницу, взобрался наверх, на сеновал. Это было мое любимое привычное место.
Старуха жила одна, радовалась каждому моему приезду.
Меня она помнила мальчишкой, я был для нее живым осколком прошлого, потерянного навсегда времени…
Хозяйку совсем не волновали мои дела, она без конца расспрашивала про погибшего моего отца, про умерших дедов, называла меня их именами, и я легко привык к этому.
На сеновале было как всегда — темно, тепло, душно. Я легко нашел на ощупь тулуп, словно он лежал на сене тысячу лет.
Лег и захмелел от запаха привядшей лесной травы — древнего и дремучего. Трава будит память, помогает колдовать — я читал это в старых книгах. В ночь на Иванов день люди в прежнее время клали под подушку двенадцать трав, а накануне Петрова дня — пушистые богатки.
Сон не шел: сквозь щели в стрехе было видно огромную луну, она тревожила меня и пугала.
И вдруг вернулось наваждение. Я увидел огонь, холмы плескучего багрового огня!
— Пожар! — отчаянно закричали внизу. Словно с сугроба, скатился я с сеновала, увидел бегущих полуодетых людей.
Хотел бежать следом, но упал — помешала длинная полотняная рубаха. Встал, поднял подол рубахи, бросился следом за людьми. Рядом пронеслись всадники на гривастых конях, в руках у всадников были кривые сабли, плети и факелы. Громко закричала моя сестра, она была в такой же полотняной рубахе.
Всадник схватил сестру за косу, остановил, рванул к себе.
На помощь бросился отец — без рубахи, в портах, на груди медный кованый крест. Вырвал из ограды еловый стяг, ударил всадника, сшиб, добил на траве. Пропела стрела, и отец упал, из груди у него торчал железный наконечник стрелы, за спиной темнело оперенье. Сестра схватила меня за руку, поволокла в заросли ольхи.
Горела вся деревня, над косматой травой колыхался дым, было светло, страшно. В воде я увидел себя самого: маленького беловолосого мальчишку. Люди садились в комяги, отплывали от берега, всадники были уже рядом, рубили бегущих.
Ничком упал старик, белая его рубаха стала красной. Кричащая женщина билась в руках конника, кусала его руки…
Тяжелая комяга выплыла на середину озера. Вокруг было не меньше сорока комяг, на воде покачивался огромный деревянный остров.
— Наши! — вскрикнула сестра и вскинула руки.