Что эта овечья башка, этот красноглазый сын пегой кобылы в желтых штиблетах и бабьей блузе забыл запастись табаком!
Грегорио Фалькон, ковбой-мексиканец, лучший метатель лассо во всем Сиболо, сдвинул свое огромное, отделанное серебром соломенное сомбреро на черную курчавую макушку и стал выскребать карманы в поисках завалявшихся крошек драгоценного зелья.
— О, дон Сэмуэль, — сказал он не без укоризны, но с истинно кастильской вежливостью, — прошу прощенья. Говорят, у кролика и овцы меньше всего sesos… как это по-вашему, мозгов, кажется? Не верьте этому, дон Сэмуэль! По мне, так у людей, которые не припасли табаку у себя в лавке, их еще меньше… Вы, конечно, простите меня, дон Сэмуэль…
— Что толку зудеть одно и то же, ребята, — сказал невозмутимый Сэм, наклоняясь, чтобы обтереть носки ботинок пестрым желто-красным носовым платком. — Во вторник Рене уехал в Сан-Антонио, и я наказал ему привезти табаку. Вчера Панчо прискакал обратно на его коне. А фургон Рэнс пригонит сам. Поклажа у него невелика — мешки из-под шерсти, одеяла, гвозди, консервированные персики да еще кое-какая мелочь, которой не хватило в лавке. Он наверняка приедет сегодня. Выезжает он всегда на заре, лошадей гонит вовсю, так что к вечеру, думаю, будет на месте.
— А на каких клячах он тащится? — спросил Мустанг Тэйлор с проблеском надежды в голосе.
— У него пара серых в упряжке.
— Тогда погожу малость, — заявил объездчик. — Эти серые глотают мили, что земляная кукушка ужей. Открой-ка мне банку ренклодов, Сэм, пока ничего получше нету.
— А мне желтых слив банку открой, — распорядился Малявка Роджерс. — Я тоже подожду.
Бестабачные ковбои с комфортом расположились на ступенях лавки. Внутри Сэм вскрыл резаком банки с консервированными фруктами.
Лавка, большое, похожее на амбар строение из светлого дерева, находилась в пятидесяти ярдах от жилого дома фермы. Позади нее были конские коррали, а еще дальше — навесы для хранения шерсти и загоны для стрижки овец, — на ранчо Сиболо разводили и овец, и рогатый скот. В некотором удалении от лавки видны были тростниковые крыши хижин, в которых жили мексиканцы, издавна хранившие вассальную верность хозяевам Сиболо.
Жилой дом фермы состоял из четырех просторных комнат с оштукатуренными кирпичными стенами и деревянной пристройки в две комнаты. Строение опоясывала галерея шириной в двадцать футов. Дом стоял в окружении рослых дубов и вязов, неподалеку от озера — продолговатого, не слишком широкого и необычайно глубокого. По ночам огромные щуки выпрыгивали на поверхность и плюхались в воду с шумом купающихся гиппопотамов. С деревьев свисали гирлянды и тяжелые подвески унылого серого мха, типичного для Юга. Да и сам жилой дом на ранчо Сиболо был скорее типичен для Юга, чем для Запада. Казалось, старый киова Трусдэл привез его с собою, когда он в пятьдесят пятом году появился в Техасе с ружьем под мышкой.
Но хотя Трусдэл и не перевез в эти места фамильного особняка, зато он захватил с собою кое-что из родового наследства, оказавшееся более долговечным, чем камень или кирпич. Он привез с собою хвост вендетты между Трусдэлами и Куртисами. И когда один из Куртисов купил ранчо де лос Ольмос, находившееся в шестнадцати милях от Сиболо, в чапарралевых зарослях и грушевых рощах Юго-Запада стало весьма оживленно. В те дни Трусдэлу приходилось очищать заросли от волков, тигров и мексиканских львов; заодно и пара Куртисов стали зарубками на прикладе его ружья. Впрочем, и сам он похоронил брата, начиненного свинцом одного из Куртисов, на берегу озера в Сиболо.
А затем индейцы племени киова совершили свой последний набег на фермы между Фрио и Рио-Гранде, и Трусдэл во главе вооруженного отряда рэнджеров сровнял их с землей и уничтожил всех до последнего воина, за что и получил свое прозвище. С годами пришло богатство в виде огромных стад и обширных угодий, а еще позже — старость и горечь. И вот теперь он сидел на крытой галерее дома в Сиболо, встряхивая густой белоснежной гривой, сверкая свирепыми бледно-голубыми глазами и рыча, как пума, которых он когда-то убивал. Плевал он на свою старость! Горечь в его душе была вызвана не ею. Горькую чашу поднес к его губам единственный сын Рэнсом, который задумал жениться на девушке из семьи Куртисов, последней юной наследнице родовой вражды.
Какое-то время единственными звуками, нарушавшими тишину у дверей лавки, были звяканье оловянных ложек, хлюпанье фруктового сока в глотках ковбоев, стук копыт пасущихся лошадей и меланхолическая песня Сэма, в двадцатый раз за день расчесывавшего свои жесткие каштановые кудри перед кривым зеркалом.
Из дверей лавки можно было видеть раскинувшиеся к югу неровные холмистые просторы прерии с колеблемыми ветром волнами светло-зеленого мескита в низинах и почти черными зарослями чапарраля на вершинах холмов. Через поросшую мескитом равнину изгибами тянулась от ранчо проселочная дорога, которая спустя пять миль выходила на широкий проезжий тракт, ведущий в Сан-Антонио. Солнце опустилось так низко, что малейшая возвышенность отбрасывала тень длиною в целые мили в залитом солнцем море травы.
Вечерами слух бывает острее, чем зрение.
Мексиканец Грегорио поднял смуглый палец, чтобы утихомирить скрежет оловянных ложек о жестяные банки.
— Фургон, — сообщил он, — пересекает ущелье Хондо Слышу, колеса стучат. Каменистая там дорога.
— Ну и уши у тебя, Грегорио, — сказал Мустанг Тэйлор, — а я так ничего не слышу, кроме птичьего пения в кустах да трепыхания зефира в мирных долах.
Спустя десять минут Мустанг Тэйлор заметил:
— Вижу пыль от фургона. Он уже по равнине едет.
— Зоркий у вас глаз, сеньор, — улыбаясь, сказал Грегорио.