Встревоженное сигналами Пэриша, британское Адмиралтейство наконец решило предпринять акцию. 2 января 1833 г. британцы вернулись на Фолклендские острова на двух военных кораблях, «Тайн» и «Клио», находившихся под командованием кэптена Джеймса Онслоу. Правительство Палмерстона проинструктировало его взять острова и удерживать их от имени Британии. Кэптен Онслоу застал дона Хосе Мария Пинедо, командира аргентинской военной шхуны «Саранди», в самом разгаре кампании по подавлению мятежников, убивших Местивьера. Онслоу приказал капитану Пинедо спустить аргентинский флаг и убраться восвояси. Поскольку британцы обладали значительным превосходством в корабельной артиллерии, Пинедо не оставалось ничего иного, как уйти: так очередной офицер оставил Фолклендские острова «не по доброй воле». Хотя, возможно, последнее заявление и не вполне искреннее. Британцам понадобилось целых шесть месяцев для расправы со шлявшимися повсюду шайками гаучо, не желавшими подчиниться британскому правлению. Одного из них, бандита по имени Антонио Риверо, в конечном счете поймали и отправили в Монтевидео. С тех пор он считается героическим аргентинским «партизаном». Со времени вышеописанной экспедиции кэптена Онслоу британцы, за исключением двух месяцев в 1982 г., непрерывно владели Фолклендскими островами, хотя на протяжении восьми лет после 1833 г. новые хозяева не предпринимали почти или вовсе никаких действий для восстановления торжества законности и порядка, что аргентинцы, со своей стороны, всегда старались делать вплоть до момента своего изгнания.
Фолклендские острова, безусловно, никогда не имели стратегического значения — по крайней мере, до распространения судов с паровыми двигателями. Однако с момента открытия островов они, похоже, неизменно служили неким воплощением национальной гордости владевшей ими страны. Все аргентинцы убеждены в том, что «Мальвинские острова» принадлежат им по праву, хотя и захвачены в 1833 г. колониальной державой с применением грубой силы. Со своей стороны британский министр иностранных дел, Фрэнсис Пим, высказывался в 1982 г. следующим образом: «Правительство Ее Величества не испытывает и никогда не испытывало сомнения в законности принадлежности островов нам». В эпоху по крайней мере рудиментарной международной законности, претензии обеих стран не могут основываться на известном принципе «сила есть право» и «владение есть девять десятых закона». Необходимо некоторое арбитражное решение.
Аргентина упирает на то, что право первооткрывателя никогда не признавалось международными юристами как основание для суверенного владения территорией. Мало открыть новые земли первым, надо, кроме того, занять их и учредить там какую-то администрацию. Изначально колонию на островах создали французы, но де Бугенвиль затем уступил землю Испании — это была едва ли не единственная неоспоримая сделка по передаче Фолклендов в их истории. Британское первенство ограничивается Западным Фолклендом, да и то при этом Британия не создала на острове никакой поселенческой общины. После большого спора с Испанией фактическое владение территорией Британией прекратилось: знаменитая табличка с надписью юридической силы не имеет. Испания поддерживала мирную колонию на островах на протяжении сорока лет. Когда в 1811 г. Испания очистила Фолклендские острова, британцы не предъявили претензий на данную территорию, а в 1820 г. правительство государственного образования, ставшего позднее Аргентиной, заявило о своем суверенном праве на них как на наследство от Испании. Страна назначала губернаторов, отправляла их на острова и, по крайней мере, пыталась как-то управлять ими и поддерживать законность и порядок. Лишь случайный акт — американское пиратство — сделал возможным захват территории британцами.
Для британцев все дело лежит как бы в трех плоскостях. Во-первых, Британия выдвинула претензии на острова в 1765 г. и никогда не отказывалась от них. В 1833 г. Лондон приступил к активным действиям лишь с целью заполнить политический вакуум на островах. Довод не очень прочный, и известно о некой неуверенности в Министерстве иностранных дел, возникшей в связи с вновь выдвинутым в прошлом веке Аргентиной требованием о возвращении территории. Американский «нейтралитет» по вопросу суверенитета основывается на сходном фундаменте из сомнений, выраженных в 1947 г. в меморандуме Министерства иностранных дел США.
С момента перед Второй мировой войной британцы вступили на следующее поле дискуссии, уцепившись за доктрину права давности приобретения. В широком смысле его надо понимать так: длительный временной отрезок фактического владения дает основания для владения юридического. Право очевидно поддерживается фактом отсутствия попыток оспорить его со стороны мира в целом. Пусть другая сторона тоже претендует на территорию, данный момент не может аннулировать права владения. Применительно к международной юриспруденции все это не более чем заявление о том, что сила, оставшаяся без вызова длительный период, есть право. Существует единственный довод в поддержку такого толкования законности: если все государства решат обратиться к своим претензиям в пределах 150-летнего промежутка времени, когда бы они ни почувствовали в себе достаточно сил для этого, мир сделался бы куда более кровавым, чем теперь.
Самый сильный из доводов британцев — третий — основан на принципе самоопределения. Две трети местного населения островов страстно желает остаться с Британией. Уважение волеизъявления жителей в вопросах суверенитета закреплено решениями Организации Объединенных Наций и лежит в основе процессов деколонизации на протяжении десятилетий. Аргентинцы не согласны, ибо этак любое государство сможет захватить территорию другого, устроить там поселения, а потом требовать признания ее своей. И все же, несомненно, факт наличия островитян остается фактом, как и их свободно выраженная воля быть вместе с британцами. Все эти моменты доминировали на протяжении семнадцати лет переговоров по вопросу будущего островов.
Аргентина может, по крайней мере, утверждать, что ее претензии постоянны, и она никогда не дезавуировала их. Буэнос-Айрес возражал, когда в 1842 г. Британия официально объявила об установлении правления колониальной администрации на Фолклендских островах. В 1880-е годы, когда Аргентина занималась территориальными разборками с Чили на юге, она вновь подняла вопрос принадлежности островов. В 1908 г. Британия в одностороннем порядке заявила о своем суверенитете на необитаемые территории в ареале южнее Фолклендских островов. Южная Георгия, Южные Сандвичевы, Оркнейские и Шетландские острова и Земля Грэма — все были сгруппированы как зависимые территории Фолклендских островов. Аргентина, в свою очередь, отвечала, что данные земли, безусловно, принадлежат ей, в результате чего начался полувековой период бескровных распрей с участием британских, аргентинских и чилийских военных кораблей и партий ученых. Они отправлялись на юг водружать таблички, возводить постройки и испытывать решимость противной стороны, а потом сдавались и уходили под натиском отвратительных погодных условий.
К моменту окончания Второй мировой войны аргентинское правительство, британское Министерство иностранных дел, жители Фолклендских островов и британские ВМС медленно, но верно следовали курсом на столкновение, хотя начинали — по крайней мере многие — как друзья. В 1930-х годах Аргентина в коммерческом, если уж не в политическом смысле по-прежнему являлась частью империи Британии. По условиям пакта Рока-Рансимэна 1933 г. эта южноамериканская страна получила такие же условия реализации продуктов питания, как и новые доминионы Британского содружества наций. Широкомасштабная европейская иммиграция из Италии и Германии, а также из Испании начала ослаблять узы, связывавшие Аргентину с Британией. Аргентина гордилась почти исключительно европейским населением с лишь небольшой добавкой представителей негроидной расы или американских туземцев. Она предпочитала дистанцироваться от латиноамериканских соседей на севере, а в 1930 г. военный переворот влил в политику страны изрядную порцию национализма. Прогрессирующая экономика создавала промышленный фундамент и способствовала вызреванию соответствующих группировок по интересам. Аргентина была государством растущих ожиданий, деятельных профсоюзов и многообразных политических сил.
В Германии, Италии и Испании — «родных домах» десятков тысяч аргентинцев — такое общество породило феномен национал-социализма. Явлению этому понадобилось доброе десятилетие, чтобы полным цветом зацвести в Аргентине, но, начиная с 1945 г. и на протяжении трех десятилетий затем, полковник Хуан Перон и его последователи сумели выстроить здание этакого харизматического национализма. После смерти в 1974 г. Перона оставленное им наследие повлекло за собой едва ли не самую деструктивную в Южной Америке политическую вендетту — ожесточенную борьбу между аргентинскими «перонистами» и военными. Если говорить о драматичных персоналиях Фолклендской войны, несомненно, наиболее мрачной фигурой, стоявшей за решениями аргентинской хунты, являлся не кто иной, как Хуан Перон. Он стал этакой статуей командора для постановки «Дон Жуана» в режиссуре генерала Галтьери.
Армейское прошлое Перона, его поездки в довоенные Испанию и Италию и открытое восхищение Муссолини привели к возникновению — пользуясь его собственной терминологией — «интегрального национализма». После Второй мировой войны, в ходе которой Аргентина до последнего мгновения держалась стран «Оси», она стала государством, выключенным из нового организованного США панамериканизма. Такая вынужденная самостоятельность диктовала стремление подтвердить права на спорные границы и территории в различных местах, главным образом на архипелаге Огненная Земля, в Южной Атлантике и в Антарктике. Карты, комиссии, экспедиции, «научные» базы — все помыслы Буэнос-Айреса были устремлены на юг в желании бросить вызов Британии с ее традиционным верховенством в этом уголке мира. В 1959 г. с помощью одного из весьма успешных международных актов, договора об Антарктике, удалось урегулировать антарктический вопрос и добиться в теории ее статуса демилитаризованного континента. На сей раз Британия обрисовала границы зависимых территорий Фолклендских островов, разделив их на три группы, к северу от 60-й параллели, как записано в договоре: Южные Сандвичевы острова, остров Южная Георгия и сами Фолкленды. В результате этих действий британцы способствовали усилению у Аргентины ощущения, что спорные острова не являлись и не должны являться британскими.
Перон, казалось, изъявлял готовность передать все такого рода вопросы в руки дипломатов. Острова не имели экономического значения и играли лишь ограниченную роль в стратегическом плане. Колонизировать их казалось излишним, да и при любом раскладе наличие давней британской общины там выступило бы осложняющим фактором. К тому же у британских ВМС имелась база в Саймонстауне в Южной Африке. Но, несмотря ни на что, во всех аргентинских школах ученикам внушали: «Мальвинские острова есть часть Аргентины» — клич, даже положенный на музыку. В результате выросли поколения аргентинцев, считавших британскую «оккупацию» ударом по государственной целостности их страны. Возвращение островов не являлось неким юридическим или дипломатическим вопросом. В нем содержался вызов национальной гордости. Когда аргентинские политики затрагивали данный предмет, британским министрам, посещавшим Буэнос-Айрес в 1960-х и 1970-х годах, постоянно приходилось испытывать неприятное удивление. Мысли о подобных осколках империи быстро улетучивались из умов европейских «регионалистов» в Вестминстере. Почему же такие чувства должны были просыпаться в душах новоиспеченных «регионалистов» в других уголках мира? Просто-таки тайна какая-то.
Возможно, большинство британских политиков смутно осознавали фактор Фолклендских островов как некое желанное облегчение боли отступления империи. По мере того как одна за другой страны рвали британские узы, жители Фолклендских островов, напротив, отчаянно хотели сохранить единство с Британией. Тут наблюдался едва ли не исключительный случай, когда империализм и самоопределение шагали плечо к плечу. Обоим требовалась оборона перед лицом враждебно настроенного соседа. Фолклендские острова столь долго прятались под защищающей дланью империи. С ее уходом обитатели ареала все в большей степени чувствовали себя уязвимыми, зависимыми не от реальной военной мощи, но о памяти о ней. Их защищал этакий исторический блеф.
По иронии судьбы, политическая партия, на долю которой выпал весь груз деколонизации Британии, являлась партией, традиционно ведшей империю к ее процветанию. К концу тринадцатилетнего периода правления консерваторов, в 1964 г., большинство вчерашних британских владений в Африке и в Азии либо уже превратились в отдельные государства, либо находились в процессе обретения независимости. Правда, военные базы, призванные защищать такие образования, по-прежнему оставались на их территории. «Юнион Джек» развевался повсюду, от Гонконга и Сингапура до Адена и Саймонстауна и Кипра с Гибралтаром. Тори, так недовольные темпом имперского отступления, теперь сражались со скамьей оппозиции ради сохранения военного присутствия в бывших колониях.
Такие члены парламента отстаивали убеждение о том, что сокращение империи не означает уменьшения ее роли в мире до тех пор, пока британские вооруженные силы развертываются во всевозможных уголках планеты. Как и ядерная бомба, британские базы представляли собой «пропуск за стол президиума» сообщества государств. Новый премьер-министр от партии лейбористов, Харолд Уилсон, также не зажимал уши перед подобными доводами. И все же, как тори приходилось обеспечивать тылы перед лицом нажима своего правого крыла в вопросах внешней и оборонительной политики, так и Уилсон был вынужден обороняться от своих левых. Уход с территории к востоку от Суэцкого канала вызвал клич к объединению партийных оппонентов Уилсона, и в конечном счете тот сдался. Наиболее важным последствием такого неопределенного положения в отношении постимперского курса на правительственной скамье стало перемещение вопросов внешних взаимоотношений и оборонительной политики с авансцены парламентских и публичных дискуссий в тайный мир рабочих групп Министерства иностранных дел, комитетов Министерства обороны и прочие закулисные кулуары. Там, в незримых глубинах британской политики, вдали от противоречий общественного мнения было проще формулировать задачи и выполнять (или не выполнять) их.
Основную ответственность по обеспечению обороны Фолклендских островов несли Королевские ВМС. Военно-морской флот менее других служб утешался уходом империи. С исчезновения очередного клочка красного сукна на карте мира уменьшалась потребность в авианосцах, десантных судах и заграничных базах. Появление транспортируемого морем ядерного оружия и увеличение требований к продолжительности плавания при проектировке кораблей вынуждали к частным и обычно пессимистическим пересмотрам военно-морской стратегии. Род войск, все сильнее терявший уверенность в истинной его роли, начал замыкаться на себе и защищать свою институциональную территорию, что означало главным образом — отстаивать корабли. Министры ВМС, лорды Адмиралтейства, адмиралы флота теперь зарабатывали свои боевые награды на линолеуме коридоров больших и белых строений Министерства обороны в Уайтхолле. Поражения фиксировались тяжелым канцелярским слогом в томах «белых книг» оборонительного ведомства. Победы блистали на стапелях верфей рек Тайн и Клайд. Аргументы флотского начальства следует признать основательными: заправилы внешней политики Британии не смогут поддерживать в работоспособном состоянии всевозможные дальние и ближние альянсы исключительно за счет одной виртуозной дипломатии. Королевским ВМС определенно требовались корабли, но вот непростой вопрос: какие?
В 1960-е годы и в начале 1970-х ВМС возглавляли такие сильные личности, как сэр Майкл ле Фаню и сэр Питер Хилл-Нортон. Как представляется очевидным, в период исполнения ими своих высоких обязанностей господствовал один императив: судьба авианосцев Британии. Авианосцы не только лишь символ величия военно-морской мощи страны, но и залог способности ВМС действовать повсюду в мире. Наличие авианосцев свидетельствовало — Британия по-прежнему может играть роль мирового жандарма. Адмиралы и их сторонники в парламенте сражались за авианосцы со всей решимостью, неслыханной — при всех письмах и статьях в «Таймс» в нарушение субординации — других государственных службах. Первым начал «топить» авианосцы в 1966 г. министр обороны от партии лейбористов Денис Хили, стремившийся, казалось, достигнуть высоты радикализма в области оборонных отчетов «Белой книги» в период с момента окончания войны. Он со всей категоричностью утверждал, будто отныне и впредь авианосцы будут применяться в операциях, связанных с «высадкой или отводом войск в случае сильного и всестороннего вражеского противодействия в ареалах, где не способна действовать базирующаяся на суше авиацию». (Фолклендская война в двух словах.) Однако он не мыслил себе подобных операций, в которых Британия будет участвовать «без помощи наших союзников». Иначе говоря, Британия останется жандармом, но только в паре с Америкой.
ВМС вели кампанию на всем протяжении 1970-х годов. Планы по строительству «харриероносцев» и «авианосных крейсеров» циркулировали по бюрократическим коридорам и накапливались на столах военных чиновников. Все усилия до известной степени увенчались успехом, выразившись в строительстве одного «мини-авианосца» под названием «Инвинсибл», каковой наличествовал в распоряжении флота для описываемого нами похода в Южную Атлантику, тогда как второй, «Илластриес», находился тогда в процессе строительства на верфях Тайн. К тому же Британия располагала старым авианосцем «Гермес», официально профилированным как «вертолетоносец». Стратегическое оправдание переходу к подобного рода кораблям, рассчитанным только на «Си Харриеры» и вертолеты, заключалось в обеспечении ими нужд противолодочной обороны в структуре НАТО. Как считалось в 1981 г., к моменту отчетов в «Белую книгу» Джона Нотта, данные функции смогут лучше (и при безусловно большей экономической практичности) выполнять эсминцы и фрегаты. «Гермес» решили разрезать на металлолом, а «Инвинсибл» — продать австралийцам. Ближе к концу 1970-х годов финансовые ограничения, наложенные на Королевские ВМС, оказались настолько суровыми, что многие военные корабли попросту встали на прикол из-за отсутствия запасных частей. На некоторых фрегатах класса «Линдер» нельзя было использовать главный сонар. Оплата услуг личного состава военно-морских сил снизилась настолько, что многие моряки, находясь на суше, занимались «халтурой» — находили себе вторую работу для повышения доходов. Самым черным оказался 1980 г., когда вступил в действие полный мораторий на заключение контрактов в оборонительной сфере, а поставки топлива резко сократились, вследствие чего многие корабли на протяжении месяцев не могли выйти в море.
Авианосцы оказались не единственными жертвами сокращений военно-морских сил. Подобно тому, как Хили пытался предугадать стратегические требования НАТО к ВМС лет через десять после 1966 г., Джон Ногт в 1981 г. тоже делал предсказания. Он, примечательным образом, пришел к тем же выводам. В представлениях Нотта, ВМС надлежало сосредоточиться на борьбе с советской угрозой вообще и на противолодочной обороне в частности. Ненужными оказывались не только авианосцы, кроме того, «потребности не оправдывали поиска замены специальным кораблям морского десанта», предназначенным для дальних амфибийных операций. Дни десантно-вертолетных кораблей-доков класса «Фирлесс» и «Интрепид» были сочтены.
Весь смысл сделанного Ноттом в 1981 г. обзора, инспирированного наиболее мощным наступлением Министерства финансов на оборонные расходы, заключался в сокращении роли ВМС на морской поверхности и к уменьшению потребностей в дорогостоящих надводных кораблях. Этот удар по конвенциональной сфере ВМС привел к отставке военно-морского министра, Кита Спида (словно бы имитация с уходом при Хили Кристофера Мейхью, столкнувшегося с тогдашним министром обороны из-за авианосцев), и к установлению враждебных отношений Нотта с первым морским лордом и начальником военно-морского штаба, адмиралом сэром Генри Личем. Обладавший приятными манерами, но сокрушительно прямолинейный в высказываниях, Лич поднял стяг борьбы в своем углу Министерства обороны и начал вести сокрушительный огонь в направлении позиций Нотта. Поражение сделало адмирала лишь более откровенным. Похоже, никто со времен похода де Рёйтера в Медуэй в 1667 г. не наносил такого урона британским ВМС. Выдержав эти бомбардировки до конца, Нотт, несомненно, выказал значительную политическую отвагу.
Нотт в конечном счете доказал большинству стратегов от обороны блеф Королевских ВМС. Классические битвы на море, массированные караваны транспортных судов под мощным эскортом, морские десантные операции и поддержка орудийным огнем войск на суше — как по учебнику на маневрах первой половины двадцатого столетия, — все теперь отправлялось в музей. Для нового премьер-министра, Маргарет Тэтчер, доклад Нотта являлся источником большой политической досады, готовность же следовать рекомендациям министра обороны объяснялась преимущественно стремлением урезать расходы. Подобные замыслы приводили к отчуждению от правящего крыла членов парламента с задних скамей вроде Джулиана Эмери, Уинстона Черчилля и Алана Кларка, поскольку весь энтузиазм в отношении руководства Тэтчер строился на заявлениях о намерении расширить оборонный сектор Британии. Обычно те же самые члены парламента откровенно порицали «распродажу» ею Родезии черному большинству и уступки, сделанные Общему рынку. По иронии судьбы, Министерство обороны вместе с Министерством иностранных дел — два видимо «консерваторских» учреждения — одно следом за другим очутились в числе институтов Уайтхолла, вызывавших особое отвращение правых тори.
Несмотря на амплуа злодея драмы Фолклендских островов, каковым в глазах многих критиков выглядело Министерство иностранных дел, оно показало себя лучше подготовленным в плане адаптации к изменившейся послевоенной роли Британии, чем большинство структур правительства. МИДУ пришлось создавать новые союзы со многими государствами, каковые Британия прежде вовсе не интересовала, или с теми, которые относились к ней враждебно. Для дипломатов, вынужденных работать в таком климате, долгоиграющие реликты империи являлись предметом большого неудобства. Уцелевшие колонии вовсе не становились образцом порядка в тревожном мире, но, напротив, демонстрировали тенденцию служить источниками революционных возмущений, терроризма и нестабильности. Хорошо хоть, в начале 1970-х годов их осталось совсем не так много. Если не считать Родезию и Гонконг, речь может идти в основном о разбросанных тут и там островах и анклавах, словно бы «жавшихся друг к другу в страхе перед чем-нибудь еще худшим». В большинстве своем они находились в районе Карибского моря и в Полинезии, но нельзя не сказать о таких отчаянно удаленных и едва ли не безнадежно затерянных островных владениях, как Маврикий, Святая Елена, Диего-Гарсия и Фолкленды. Они вполне заслуживают звания сирот в эпоху после канувшего в Лету империализма. История оставила этих подкидышей на крыльце Британии, и мало кому из них хотелось очутиться на улице.
Две такие территории, Гибралтар и Фолклендские острова, относились к особой категории. На них проживали люди, имевшие британские происхождение и гражданство, но считавшие себя принадлежавшими к отдельным государствам. В отличие, например, от Соломоновых или Бермудских островов эти образования не представлялось возможным включить в некую систему региональной обороны. Вместе с тем они являлись британскими колониями, каковым фактом и гордились. Поначалу территории эти находились в сфере ответственности Министерства по делам колоний. В 1966 г., когда важность данной структуры сошла фактически «на нет», она слилась с Министерством по делам Британского содружества наций, а двумя годами позднее — с Министерством иностранных дел. Ветераны колониального правления, многие в прошлом солдаты, очутились в роли младших партнеров в недрах ведомства, где господствовали скорее дипломаты, чем управленцы.