— А-а, вот как, — вскинул брови Носков, — ну тогда, конечно, дело другое.
Он еще посидел для приличия несколько минут и ушел.
А Клавдий Филиппович еще долго сидел у стола, словно в раздумье, и только время от времени приглаживал ладонью свою «несжатую полоску».
— Да-а, — вздохнул он, — какая богатая, одаренная натура и такая постыдная слабость духа.
Я посмотрел на его расстроенное, удрученное лицо и понял, что беспутный Федька Шалагин дорог художнику не только как интересная, колоритная натура, и вчерашняя Федькина выходка глубоко огорчила его. Казалось, вместе с этой проклятой бутылкой закрепителя Федька украл у Клавдия Филипповича еще что-то такое, неизмеримо более ценное и дорогое для него. Он стал каким-то рассеянным, вялым и уже не восторгался живописными картинами морской жизни, «живой трепетной плотью моря», и хотя по-прежнему много зарисовывал, но уже без особого воодушевления, как раньше.
С Федькой он теперь почти не встречался, и не потому, что гневался или сердился на него, а, видимо, потому, что было больно и как-то неловко смотреть в его виноватые глаза. И сам Федька, молчаливый, замкнувшийся, избегал этих встреч. Только однажды в столовой, пересилив свой стыд, он подошел к Клавдию Филипповичу, губы у него мелко дрожали, на скулах зардели красные пятна, но он не успел сказать ни одного покаянного слова. Клавдий Филиппович посмотрел на него и испуганно проговорил:
— Не надо, голубчик, не надо. Потом поговорим. — И заторопился к выходу.
Но поговорить, видимо, им так и не удалось. Вскоре мы снялись с промысла и через сутки уже были в порту.
Наступила пора встреч и расставаний. Перед тем как совсем покинуть судно, Клавдий Филиппович поднялся в штурманскую рубку, куда как раз перед этим зашел капитан.
— Ну и куда вы теперь отправитесь, Клавдий Филиппович? Домой, в Москву? — поинтересовался капитан.
— Нет, пока что остановлюсь в гостинице, поживу еще недельку-другую. Надо привести в порядок свои заготовки и еще поработать здесь, в рыбном порту.
— Это вы правильно решили. Побывайте на других судах. Увидите много для себя нового, интересного, а главное, познакомитесь с хорошими людьми.
— Спасибо вам за все, Игорь Федорович, — растроганно сказал художник и, чуть помедлив, нерешительно добавил: — Я вот что еще хотел вас спросить: что будет теперь с Федей Шалагиным?
— Что будет? — переспросил капитан и посмотрел на художника прищуренными веселыми глазами. — Трудно пока еще сказать, что из него будет. Если говорить на вашем языке художников, то это пока первый набросок, эскиз того нового Федьки Шалагина, каким мы его хотели бы видеть. Он, как вы видели, «сорвался» в море, может быть, еще «сорвется» разик-другой. Но все равно я почему-то верю в него, верю, что эскиз этот мы доведем до настоящего портрета.
Клавдий Филиппович схватил капитана за руку и долго благодарно тряс ее.
— Как это вы хорошо сказали, — воскликнул он. — И так хорошо, отрадно бывает верить в человека. Спасибо вам, вы сняли камень с моей души.
— Что вы, Клавдий Филиппович, это мы должны вам сказать спасибо.
— Мне? — изумился художник. — За что же мне-то?
— Да за то, что именно вы, говоря опять же по-вашему, наложили на этот живой «эскиз» очень важный штрих.
— Ну что вы, что вы, — замахал руками смущенный художник, — моему штриху всегда не хватало законченности, твердости…
Я проводил Клавдия Филипповича в город и здесь, у подъезда гостиницы «Арктика», мы расстались, уговорившись встретиться еще раз у него в номере.
Вскоре мы снова вышли в море в очередной рейс, а когда вернулись в порт, я узнал, что художник Зимовейский ушел на плавбазе «Печенга» в Северную Атлантику.