Родился 10 апреля 1947 года в Ленинграде. Прозаик, эссеист, поэт, критик, переводчик, составитель отдельных сборников и книжных серий, литературный и научный редактор. Автор двадцати четырёх книг — семи сборников стихов, а в прозе относящихся к жанрам фантастики, научно-художественной литературы и литературной критики. Много занимался переводом фантастики и фантастической литературы (преимущественно с английского). 33 года ведёт свою литературную студию и свыше 10 лет — творческую мастерскую на курсах «Литератор».
Mors magis amicior quam inimicior.
Обычно финальная фраза романа давалась ему ценой некоторого усилия. И не в подборе слов дело — они-то сами собой стекали с пера, как уходит через шпигаты залившая палубу случайная волна. Наверное, так ощущал себя Сизиф за миг до мгновенного триумфа, когда до вершины горы оставался крохотный последний шаг. И Жюль всякий раз знал, что ещё минута — и камень сорвётся, рукопись унесётся вдаль, спеша рухнуть в алчущие жерла Этцелевых (не важно, отца ли, сына ли) печатных станков, а ему придётся вновь начать восхождение от первой фразы к последней, но уже следующей книги. Однако сегодня было не так, всё давалось на диво легко. И на бумагу словно само собой ложилось: «теперь ваш покорный слуга может начертать своё имя… — тут Жюль улыбнулся, чуть придержал перо и после почти неощутимой паузы продолжил: — Амедей Флоранс, репортёр „Экспансьон Франсез“ — прежде чем написать большое, высокое, царственное слово „конец“».
Он отодвинул лист, давая время чернилам просохнуть, а себе осознать, что конец действительно царственен. Исполнен труд, завещанный от Бога. Слова были не его — кого-то другого, прекрасного, судя по всему, писателя, чьё имя почему-то не спешило всплыть в памяти… Только — от Бога ли? Скорее, от собственной совести, от неизбывного чувства долга. Или всё-таки именно Творец дал ему странное нынешнее существование, позволившее этот долг исполнить? Ладно, поразмыслить на сей счёт ещё успеется.
Смерти боятся далеко не все — в конце концов, она лишь естественное завершение жизни. Но едва ли не каждый страшится умирания — перехода то ли в жизнь вечную, то ли в очередную земную реинкарнацию, то ли в ничто, это уж кто как себе представляет. Перехода чаще всего длительного, болезненного и мучительного.
Жюль умирания не боялся — оно и так тянулось слишком долго, с памятного девятого марта далёкого восемьдесят шестого… Время шло к пяти, и уже начинали сгущаться вечерние сумерки. Он возвращался из читальни Промышленного общества, до дому оставалось буквально два шага, когда из-за дерева выступила неясная тень и прогремели два выстрела. Именно прогремели — не литературщина тут, но факт: револьвер и вообще-то стреляет оглушительно, а уж если расстояние чуть больше метра — и подавно. За этим грохотом он в первые мгновения даже не почувствовал боли и каким-то чудом умудрился, метнувшись вперёд и вбок, обезоружить нападавшего. И лишь тогда упал — сперва на землю, а потом во тьму. Эх, Гастон, Гастон, племянничек чёртов! Так ведь с чокнутого много ли возьмёшь? Не то прославить хотел дядюшку убийством, которое на весь мир прогремит, не то покарать за отказ баллотироваться во Французскую академию… Бред, словом. Вконец свихнулся парень. В наказание за какие же грехи даются нам дети? Что Гастон у братца Поля, что собственный Мишель…
Первую пулю, из плеча, извлечь удалось, но вот вторая застряла в берцовой кости, обрекая Жюля на пожизненную хромоту и боль при каждом шаге. И всё равно это были цветочки. Про ягодки же лучше не вспоминать. Они сыпались из году в год, пока ноша не стала непосильной. Головокружения — от них стены даже узкого коридора начинают вести себя странно, то вдруг отъезжая в сторону, то неожиданно преграждая путь. Подагра, превращающая все суставы в узловатое дерево, внутри которого вместо соков течёт боль. Пальцы правой руки скрючило артрозом так, что ручку с пером приходилось прибинтовывать. Хронический бронхит, дающий по нескольку вспышек в год — горячка первых двух дней и всё время кашель, кашель, кашель, не дающий ни есть, ни говорить, ни дышать, его не унять ничем, кроме игольчатых кристалликов кодеина, растворённых в воде, или лауданума, но и то, и другое туманит мозг, а ему с каждым годом и так всё труднее работать. Нарастала глухота — но отчасти она являлась даже благом: можно не слышать (или делать вид, будто не слышишь) речей дражайшей Онорины. А ещё — постоянные судороги. И всё падающее зрение — катаракта, из-за которой писать и читать приходилось уже не в очках, но с мощной лупой. Да что там читать — даже при свете дня окружающий мир обратился в нечёткие контуры, наподобие тени Гастона тем весенним вечером. И диабет — уж это всякий знает, не сахар.
Без малого два десятка лет медленного, неуклонного умирания. Зачем же бояться быстрого?
Тем не менее, Жюль всеми тающими силами оттягивал уход до последнего. Не из любви к жизни — что уж тут любить? и кого? те, кого он действительно любил, давно ждали его там, за гранью. Но оставался долг. Мишель, сын — кровь, наследник, продолжение рода, пусть и кривое колено. Мишель — и его долги.
Однако силы были заведомо неравными, и последнее всё-таки пришло. Снова в марте — проклятый весенний месяц! Двадцать четвёртого, когда массивные напольные часы едва успели пробить восемь утра и сумерки ещё только-только начинали рассеиваться — так же, как сгущались они в тот мартовский день.
А потом всё встало на свои места.
Вернее, на своём месте очутился он — в собственном кабинете в башне, один на один с неведомо откуда взявшимся чётким осознанием произошедшего, хотя всё оказалось совершенно иным, нежели описывают разнообразные спириты с медиумами. Он никогда не верил в проповедуемую этими шарлатанами чушь, и потому ничуть не удивился. «Выход из тела», ведущий в неведомое туннель со светом в конце. Да ничего подобного! Никуда он не улетал, а просто вернулся к себе и к своему делу. И ещё — исчезла всякая боль. Недаром говорят: если ты проснулся и ничего не болит — значит, уже умер. Подобно тому, как справедливой оказалась эта старинная поговорка, правда обнаружилась не во псевдонаучных оккультных измышлениях, а в доброй старой традиционной вере: призраками становятся те, у кого на земле остались незавершёнными слишком важные дела.
И Жюль со спокойной душой занялся делами.
Ситуация была, прямо скажем невесёлой. Если не катастрофической. Всё, что он сумел заработать за долгую жизнь, за без малого сотню выпущенных в свет томов, ушло на погашение Мишелевых долгов, а потом и на воспитание троих внуков, также лёгшее на его плечи. За что бы Мишель ни брался, всё оборачивалось крахом. Его финансовая афёра 1885 года стоила Жюлю продажи яхты. Да, конечно, в последние полтора десятка лет ему, больному старику, всё равно нечего было и мечтать о выходе в море. Однако… Он в очередной раз поднял глаза к висящей на стене фотографии изящной чернобортой гафельной шхуны, которой клиперский нос с длинным бушпритом, две наклонённые назад мачты и высокая белая труба, почти невидимая на фоне парусов, придавали стремительный вид — его прекрасный «Сен-Мишель III»… Потом лопнуло учреждённое сыном акционерное общество по производству калориферов. Та же судьба постигла и велосипедную фабрику, и горнорудное предприятие… И так без конца.
И всё-таки Жюль завещал сыну всё, что мог: свои рукописи. Увы, неизданного осталось слишком мало — полтора десятка давным-давно сочинённых пьес (лучшей из них, пожалуй, была комедия в стихах «Леонардо да Винчи»), сохранившихся ещё с той поры, когда он, молодой драматург, неистово пробивался в театр, да два незаконченных романа — в том числе самый первый, «Париж в ХХ веке», по прочтении начальных глав отвергнутый Этцелем. Ещё — наброски (даже не наброски, а так, заметки к…) последнего, под рабочим названием «Научная экспедиция», который они долго обсуждали с Мишелем — ничего удивительного, во-первых, сын всё-таки мало-помалу остепенился, хотя у Жюля и оставалось неизменное ощущение жизни на вулкане, а во-вторых, больше и не с кем было поговорить о литературе: Эстель, брат Поль, Этцель — всех уже давно нет. Ну и, наконец, перечень заглавий и сюжетов ещё десятка книг, приступить к работе над которыми Жюль в той жизни так и не успел.
Да, не густо…
Но ничего, теперь времени хватит.
Как и предполагал Жюль, сын поторопился предать гласности весь список названий, заявив притом, будто в руках у него лишь немного незаконченные или всего лишь не отредактированные рукописи. Интересно, как он намеревался выйти из скользкого положения? Неужели надумал самолично писать за отца? С него станется — амбициями-то Бог не обидел. Но уж этому не бывать! Книги Жюля Верна может писать только Жюль Верн.
И обычным порядком пошла работа. Поначалу пришлось привычно торопиться. Это было что-то вроде соревнования с Мишелем — рукопись следовало завершить раньше, чем тот успеет состряпать собственную. И он выиграл гонку — не имея, правда, ни малейшего понятия, насколько сынок отстал и ввязался ли в эту авантюру вообще. Результат того стоил. Когда Мишель в очередной раз наведался поздно вечером в отцовский кабинет, чтобы порыться в картотеке и на всякий случай проверить, не сыщутся ли какие-нибудь незамеченные прежде записи в бюро, он, выдвинув ящик, обнаружил аккуратную стопку исписанных листов. Правда, испещрённых не теми каракулями, что стекали с Жюлева пера в последние годы, а давешним, чётким, размеренным почерком, каким выводил он, переписывая в 1863 году для сдачи Этцелю, «Пять недель на воздушном шаре». Но не узнать этого почерка Мишель не мог. На это стоило посмотреть! Несколько минут сын стоял, вознамерившись, вероятно, превзойти в неподвижности жену Лота, потом, как изголодавшийся на бифштекс, накинулся на рукопись, озаглавленную «Вторжение моря», жадно перелистывая страницы — Жюлю даже послышалось некое беззвучное чавканье. Затем Мишель подхватил бумаги, прижал к груди, словно боясь, что они растают в воздухе столь же внечувственно, как возникли в ящике трижды обысканного бюро, и ринулся по лестнице вниз. Интересно, как он объяснит себе, жене, Онорине, внукам — кто там ещё в курсе истинного положения дел? — появление романа? Своей невнимательностью, небрежностью? Чудом? Или, спасовав перед фактом, просто примет как данность?
Жюль наблюдал эту сцену, лёжа на своей узкой железной кровати — хотя новое тело и не требовало отдыха, он старался не изменять былым привычкам, тем паче, что лёжа всегда думалось лучше. Точно так же, ничуть не нуждаясь в пище, он временами заказывал себе из закрывшегося лет двадцать назад ближнего ресторанчика обед, который приносил ничуть не изменившийся за четверть века пожилой рассыльный. А порою он даже позволял себе, оторвавшись от работы, выйти на прогулку. Незримый и неосязаемый, он видел, слышал и вдыхал запахи живого города, по которому мог теперь бродить сколько угодно, не ощущая усталости. Как-то — позже, в году то ли девятьсот восьмом, то ли девятьсот девятом — ноги даже занесли его на кладбище, и Жюль постоял у собственной могилы и полюбовался памятником, которым почтил его добрый приятель, скульптор Альбер Роз. Не слишком похожий на себя (что же, художник имеет право на своё видение), Жюль Верн выкарабкивается из-под мраморной плиты, простирая руку к небесам. Тут Роз прав — больше, чем думал; только не из могилы выбирался Жюль, а из фамильной долговой ямы. Зато эпитафия угодила в точку: «К бессмертию и вечной юности». С бессмертием, похоже, пока всё в порядке. А вот юности он всё-таки предпочитал зрелость…
«Вторжение моря» вышло в свет точно в срок — как бы подтверждая тем самым, что и будучи покойным, Амьенский затворник всё равно жив.
А Жюль понял, что кроме работы у него теперь есть и развлечение.