Long dark months of trial and tribulation lie before us.
Many mistakes and disappointments will surely be our lot.
Death and sorrow will be our companion{1}.
Он нес с собой этот микрофон необыкновенно бережно, точно боялся поскользнуться и упасть. Микрофон был не тяжелый и не хрупкий, - обыкновенный: вещи, предназначавшиеся для жившего в этом доме большого человека, были неизменно самые лучшие, самые дорогие. Молодой инженер постоянно занимался микрофонами и привык к ним, как повар к кастрюлям. Осторожность его походки происходила не от того, что он нес, а от места, в котором он находился. Он попал сюда впервые в жизни и случайно. Прежде он относился к этому месту довольно враждебно. Теперь война, изменившая все, изменила и это: враждебность перешла в смесь легкой иронии с отдаванием должного. Здесь все было непривычно-роскошно и насыщено историей. Самый дом этот назывался просто по имени улицы, и это имя даже ему, при его взглядах, было приятно произносить: от славы и истории оно из самого обыкновенного стало очень звучным.
«Да, вероятно, здесь все историческое, даже эти зонтики и трости, - подумал инженер еще в вестибюле. - Может быть, это его шляпа? Я читал, что у него слабость к каким-то идиотским шляпам, не то очень большим, не то очень маленьким, не помню... Какой изумительный лакей! Он представительнее любого из наших министров, и это может быть лучшей иллюстрацией к их идее синей крови. Какие это комнаты? Впрочем, их, должно быть, не следует называть просто комнатами, а надо говорить "покои" "салоны", "апартаменты"
Прекрасно одетые люди с любопытством его оглядывали. Заметив микрофон, они кивали головой с видом понимания: всему миру было известно, что сегодня должен говорить по радио большой человек. Кто-то несвойственного этому дому вида оглядел инженера внимательным, долгим, неприятным взглядом. Инженер подумал, что, верно, это агент учреждения, название которого состоит из двух слов, не совсем понятных, но известных каждому мальчишке в любой стране мира. «Конечно, его охраняют не хуже, чем Гитлера или чем Сталина», с одобрением подумал инженер и вдруг остановился. Другой лакей широко распахнул дверь. В нескольких шагах от себя инженер увидел большого человека. Он никогда в жизни его не встречал, но это полудетское-полубульдожье лицо, уже много лет дававшее приличный заработок карикатуристам, было известно всему миру. Большой человек в раззолоченном мундире, с густыми эполетами, при шпаге, держа в руке темную лодкообразную шляпу, что-то вполголоса напевая, быстро шел навстречу грузной переваливающейся походкой, тоже всем известной по экрану.
Инженер смущенно посторонился. Большой человек с любопытством взглянул на него, увидел микрофон, улыбнулся сияющей улыбкой, точно был в полном восторге от жизни, любезно кивнул головой и прошел к лестнице. Он взбежал на первые ступеньки, остановился на мгновение и, почувствовав на себе взгляды, побежал дальше. Инженеру показалось, что он хотел передохнуть. «Право, в такое время его могли бы избавить от придворных церемоний и от всей этой китайщины! Ведь он немолод, у него брюшко, и у него достаточно занятий без переодевания!» - подумал инженер. О брюшке он подумал в общем тоне своего иронического настроения, но большой человек на первый взгляд почему-то очень ему понравился. Он даже немного повеселел. «Вероятно, добрые известия... Все-таки необыкновенно жизнерадостный господин...»
Они пошли дальше. «Там наверху, должно быть, частные апартаменты?» - спросил себя инженер. Он хотел было спросить об этом лакея, подумал, что здесь, верно, не полагается разговаривать с лакеями, и, несмотря на это, или именно поэтому, спросил вполголоса, но не о том, о чем хотел спросить: «Сколько комнат в этом здании?» «Шестьдесят восемь», - ответил снисходительно лакей. «Шестьдесят восемь», - повторил инженер. Здесь все было так необыкновенно, что он, пожалуй, не удивился бы, если бы услышал: «две тысячи".
«Все-таки в нем есть что-то магнетическое», - сказал себе инженер неуверенно. До начала этой проклятой войны он весьма недолюбливал этого человека. Инженер не занимался политикой, но держался очень передовых взглядов, принятых в его кружке. Его жена совершенно разделяла его взгляды. Они недавно женились «по страстной любви" - это выражение повторялось друзьями с точностью официального обозначения. Инженер был не так уж молод. Ему шел тридцать девятый год. Но почему-то на службе его причисляли к молодым инженерам и платили ему соответственное жалованье. Они сняли после женитьбы квартиру из двух комнат, с ванной и кухней, all modern improvements, reasonable{2}, и купили с рассрочкой на полтора года мебель, a joy for ever, beautiful taste exceptional{3}. Но в living room{4} стояла хорошая фисгармония, а над ней на стене висела репродукция «Les Demoiselles d'Avignon»{5}. Жена инженера, недурно писавшая акварелью, признавала только негритянский период Пикассо. Инженер совершенно соглашался с мнением жены. Не менее передовых взглядов они придерживались и в литературе, и в музыке. В первую пятницу каждого месяца у них бывал обед для ближайших друзей, всегда вполне приличный, нисколько не хуже, чем в хороших домах. Специальностью хозяйки в области кухни был настоящий русский борщ, и это, пожалуй, имело (особенно прежде) некоторый политиический оттенок, впрочем, очень, очень легкий. Собирались у них люди тоже самых передовых взглядов. От борща до десерта обычно бранили правительство и, в частности (даже тогда, когда он в правительстве не состоял), того человека, которого за глаза называли просто по имени и который теперь жил в историческом доме. Он был фокусом политической ненависти кружка. Фокуса же политической любви не было. Со времени московских процессов за обедами у инженера все с печальным недоумением вздыхала, когда речь заходила о России. Обычно же на обедах бывало весело и приятно. Гости искренно любили хозяев - смеялись над ними лишь довольно редко. После обеда, после всего того, что подается везде, подавался арманьяк в бутылке милой необычной формы, которая сама по себе, вместе со звучным названием напитка, увеличивала его качество. Все заранее знали, что к кофе будет арманьяк и что за арманьяком разговор должен перейти в область искусства. Гости очень ценили современную французскую поэзию, в частности Поля Валери, - и было просто непостижимо, что в пору их общей поездки в Париж носильщики и шоферы, внимательно их слушая, упорно не догадывались, что они говорят по-французски. После кофе близкий друг дома, просвещенный музыкант-любитель, наигрывал George Lieder Арнольда Шенберга и говорил, что тут намечается новый период, свидетельствующий о кризисе буржуазной музыки. Гости осторожно кивали головой. Иногда затем пускался граммофон, и переход от Арнольда Шенберга к румбе странным образом увеличивал оживление.
Если бы инженер был вынужден указать и свое hobby для какого-либо «Who's who» (на что, впрочем, надежда была невелика), то он, вероятно, не без смущения указал бы: «философское опровержение идеи случая». Он говорил, что работа эта еще находится «в стадии подготовки». Было написано страниц шестьдесят черновиков. Уже был и эпиграф, взятый из какого-то классического труда: «What seems to be the result of chance is in reality due to a cause which, owing to the lack of knowledge or scientific instruments, we are unable to detect»{6}. Книга посвящалась: «Моему другу и товарищу, неизменно поддерживавшему меня и при долгой работе над настоящей книгой, - моей жене». Начало рукописи, кроме жены, как-то видел критик, один из участников обедов в первую пятницу месяца, - но только видел: после нескольких рюмок арманьяка он сказал инженеру, что принципиально не читает книг, посвященных жене или памяти родителей, причем сослался на слова французского писателя: «Les bons sentiments font de la mauvaise littérature»{7}. Это вызвало не совсем естественный смех. «Вы циник! Вы и в политике все строите на ненависти... Никогда еще ничего прочного на ненависти построено не было», - сказал инженер не совсем кстати, имея в виду свои прежние споры с критиком. Он циников не любил и не уважал. На ночь инженер всегда читал Священное Писание и, хмурясь, очень твердо отклонял иронические вопросы об этом, впрочем, весьма редкие и со стороны самых радикальных людей.
Теперь было, разумеется, не до философских трудов. С наступлением войны началась пещерная жизнь. «Это дом умалишенных», - говорил со вздохом инженер. Обедов, разумеется, больше не было. Все очень подобрели. При встречах с друзьями еще бранили правительство, но не совсем с прежней точки зрения. Прежде его обвиняли в том, что оно «ощетинило страну вооружениями». Теперь говорили, что оно вооружалось недостаточно энергично. О человеке, которого все называли просто по имени, в начале войны больше молчали. Потом его фамилия стала все чаще упоминаться в газетах и в разговорах. Его тоже еще бранили, однако значительно мягче и опять-таки не совсем с прежней точки зрения; а однажды, услышав в третий раз за сутки рев сирен, инженер хлопнул кулаком по столу и «»кликнул, что этому человеку надо бы предоставить всю полноту власти: «Он бретер, но что ж делать! Он многое предвидел, и в это проклятое время, быть может, нужны именно бретеры!» «Быть может» было долгом прошлому: эпохе обедов в первую пятницу месяца. Жена инженера совершенно с ним согласилась.
К инженеру вышел необыкновенно хорошо одетый, до чудовищности рыжий человек. Лакей что-то ему доложил. «Должно быть, секретарь? Этому господину не хватает только монокля и «э-э-э...» - сердито подумал инженер, раздраженный тем, что господин не подал ему руки, а только кивнул головой, и тем, что он был так изумительно одет. Инженер пожалел, что жена утюжит ему брюки лишь раз в неделю - как раз уже неделя прошла. Манжеты тоже оставляли желать лучшего: в бюро всегда пыль, и белое белье пачкается гораздо быстрее цветного, белую рубашку невозможно носить более двух дней. Он незаметно, как бы передвигая микрофон, вправил манжеты под рукава. «Впрочем, этого он заметить не мог, но брюки у колен...» «Вы ставите микрофон? Обычно это делает N, - сказал секретарь. Он все же не говорил: «э-э-э»... «Да, но N заболел, я его заменяю, об этом было сообщено«», - сухо ответил инженер. «Очень хорошо. Пойдем», - сказал секретарь и, вполголоса напевая, пошел вперед немного переваливающейся походкой.
В этой большой комнате пахло дымом хорошей сигары. Несмотря на свои взгляды, инженер не без волнения смотрел на комнату, в которой двести лет творится история мира. Особенное его внимание вызвал письменный стол. На нем лежало много бумаг, и стояли три телефона разных цветов. Секретарь сел на стул у стоявшего позади стола высокого книжного шкафа. «Микрофон надо поставить сюда. ... будет говорить отсюда», - показал он, назвав должность большого человека. Ее название тоже состояло из двух слов, и их было еще приятнее произносить, чем название дома. «Значит, ... будет говорить стоя?» - спросил инженер, повторяя название должности: она была такова, что занимающего ее человека неудобно обозначить словом «он». «Да, … будет говорить стоя».
Работы было очень немного, и отняла она лишь несколько минут, хотя инженер умышленно ее затягивал: ему не хотелось уходить. Работая, он поглядывал по сторонам, старясь все запомнить, чтобы еще сегодня рассказать жене.
- Я никогда не мог понять принципа микрофона. Даже стыдно: вероятно, я глуп, - неожиданно благодушно сказал секретарь и засмеялся.
- О, это очень просто, - ответил инженер, мгновенно переставший ненавидеть секретаря, и начал объяснять принцип. - ...В сущности, все сводится к тому, чтобы перевести одну форму энергии в другую и вызвать те же вибрации у приемников.
- Те же вибрации, - покорно-недоверчиво повторил секретарь и взглянул на часы. - У вас готово? Очень хорошо... Я, однако, попрошу вас остаться: вдруг эта штука расстроится, ведь это была бы катастрофа.
- О, она расстроиться не может, - начал было инженер, но спохватился: - Да, разумеется, я останусь... Здесь?
- Мы с вами будем слушать рядом, - сказал совсем мило секретарь.
Дверь вдруг распахнулась, и в комнату вошел большой человек. Он был уже в обыкновенном пиджаке и вместо шляпы держал в руках бумаги. Инженер испуганно впился в него глазами. «Что это? Он как будто groggy{8}». Лицо большого человека было искажено. По-видимому, он не ждал, что в этой комнате могут быть люди. Выражение его лица тотчас совершенно изменилось, на нем снова засияла радостная улыбка. «Надеюсь, готово? Время подходит. Благодарю вас», - весело сказал он. Секретарь и инженер вышли на цыпочках. Большой человек тяжело сел в кресло, снова прочитал бумаги и опустил голову на руки.
Он действительно был почти groggy! Полученные им только что известия были ужасны.
Весь этот день, как, впрочем, теперь все дни недели, был у него расписан даже не по часам, а по минутам. Он начал работу еще там, где проводил ночь, затем приехал в историческое здание и продолжал работать в постели, приготовленной для него в надежном месте. Сидя в ванне, он прочитал полученные ночью телеграммы; в них еще ничего ужасного не было, хотя хорошего они никак не предвещали. Затем, позавтракав, он сначала читал доклады, записки, проекты, потом принимал сотрудников и посетителей. К нему письменно и устно обращались со своими важными делами важные люди со всех концов мира. Дел этих было так много, и они были так разнообразны, что по-настоящему разобраться в них не мог решительно никто: у всякого нормального человека голова пошла бы кругом. Из бесчисленных предложений, поступавших к большому человеку, одна половина совершенно исключала другую. Суждения экспертов обычно между собой не совпадали. Между тем решения должен был принимать он, и притом очень быстро, иногда, при устных докладах, почти мгновенно. Всеобъемлющие познания, которые нужны были для основательного суждения обо всех этих делах, нельзя было приобрести ни в учебном заведении, ни на государственной службе, ни в парламенте и нигде вообще, так как совокупность их превышала познавательную способность самого выдающегося человека. Принимая посетителей, он часто делал над собой усилие, чтобы по возможности говорить все же не очень определенно и не сказать какой-нибудь чудовищной глупости. Каждый из людей, являвшихся к нему за решением, знал только свое небольшое дело и порою, в предвкушении своих будущих мемуаров, усмехался, если замечал недостаточную осведомленность человека, от которого зависело решение и который, очевидно, должен был знать во всех мелочах все бесчисленные дела.