Ну как? Хочется в монастырь, правда? Так однажды выразился Джон.
И все же он почти никогда не жаловался на людях. Стоило ему шепнуть слово капитану корабля, который прилетал за личинками, и меня в два счета оправили бы на свалку. Но при посторонних он вел себя как истинный джентльмен.
Как же тогда все это произошло, если он был джентльмен, а я леди? Кто виноват? Боже милосердный, я сотни раз задавала себе это вопрос. Виноваты мы оба — и никто. Виноваты обстоятельства.
Не помню сейчас, кто именно начал разговор о сексе. В первый год мы говорили обо всем, кроме этого. Но как можно было избежать этой темы? Скажем, он упомянет былую подружку, а мне это что-то напомнит…
Ничего не поделаешь, существует между противоположными полами огромное, неутолимое любопытство. Мужчине почти ничего не дано знать о женщине, и наоборот. Даже между женой и мужем бездна неупоминаемого, о чем не принято спрашивать и говорить. Да, особенно между женой и мужем… Но в отношениях между Джоном и мной, казалось, ничто не мешало полной откровенности.
Потом… Не могу сказать точно, кто начал первым. Чудовищная ошибка! Как определить грань между полной откровенностью и эротической фантазией? Все произошло незаметно, и, прежде чем мы опомнились, появилась привычка.
Когда я спохватилась, то сразу, разумеется, ввела строгое правило: необходимо положить конец нездоровой ситуации. Сперва Джон со мной согласился. Он был смущен, как мальчишка, которого застали за неприличным занятием. Все, согласно сказали мы, кончено и забыто.
Но, как я уже говорила, это вошло в привычку. Воображение у меня было куда богаче, и Джон постепенно попал в зависимость. Он просил все новых историй — я отказывала. Тогда он обижался и замыкался в себе. В конце концов я сдавалась. Видите ли, я была влюблена в него, а как иначе я могла проявить свои чувства?
Каждый день он требовал чего-нибудь новенького. Очень тяжело, знаете, найти в том, что старо, как жизнь, какую-то свежесть. Шахерезада продержалась тысячу и одну ночь; я выдохлась после тридцати.
Я читала стихи. Самые разные, но в основном, конечно, Мильтона. Мильтон удивительно меня успокаивал.
Но, оказывается, не отдавая себе отчета, иногда — для себя — я читала вслух. Об этом мне сообщил Джон. Днем еще ладно — он пропадал в болотах, а вечерами мы разговаривали. Но когда Джон ложился спать, я читала: делать-то больше было нечего. Обычно я просматривала какой-нибудь длинный викторианский роман, однако в ту пору, о которой идет речь, я, в основном, читала Мильтона.
Он не должен был высмеивать эту прекрасную поэму. Скорее всего, он не понимал, сколь много она для меня значит. Знаете, как озеро с чистейшей родниковой водой, где можно смыть всю грязь _минувшего дня. А может, Джон просто взбесился от постоянного недосыпания?
Помните эти строки, почти в самом начале:
Конечно, помните. Думаю, сейчас вы знаете эти стихи не хуже меня. Ну а когда их услышал Джон, он разразился смехом, таким, знаете, гнусненьким, и я… Не могла же я это стерпеть, верно? Мильтон так много значит для меня, а Джон еще затянул эту мерзкую, чудовищную песенку. Наверное, ему это казалось очень остроумным, но сочетание вульгарной мелодии и искалеченных строк благородного Мильтона потрясло меня до глубины души.
Я велела ему уйти, немедленно. И не возвращаться, пока не осознает свою вину. От гнева я забыла даже, что на дворе ночь. Как только Джон вышел, мне стало стыдно.
Он вернулся через пять минут, извинился, и я его впустила. За плечом у него висел большой полиэтиленовый мешок для сбора личинок, но была так рада, что не обратила на это внимания.
Он положил их на визуальные рецепторы — всего штук двадцать, каждая почти в полметра.
Они боролись друг с другом за место на линзах, потому что там было чуть теплее. Двадцать мерзких, покрытых слизью личинок, ползающих по моим глазам. О Боже! Я закрыла веки, закрыла уши, потому что он вновь завел свою отвратительную песенку, закрыла двери и оставила его так на пять дней, а сама читала Мильтона.
Но на этой строчке все время сбивалась.
Наверное, подействовало наркотическое вещество. Хотя то же самое он мог сделать и в здравом уме — в конце концов, у него были все основания. Однако я предпочитаю думать, что виноваты наркотики. Ему нечего было есть. Я никогда не голодала пять дней и не представляю, до чего это может довести.
Так или иначе, когда я пришла в себя и открыла глаза, выяснилось, что глаз у меня больше нет. Он разбил все рецепторы до единого, даже на маленькой уборочной машине. Странно, все это мне было почти безразлично…
Я на пять минут открыла дверь, чтобы он мог выйти. А потом закрыла — от гусениц. Однако запирать не стала, чтобы Джон мог вернуться.