— Слушай, Мила, — не выдержал он. — Что это ты со мною больно уж по-приятельски: Коваленков, Коваленков! Называй просто: гражданин такой-то. И — на скамью! И двенадцать присяжных заседателей. Или сколько вас там в бюро?
Ах, как болела голова! Она была такая тяжелая, что было странно, как это шея удерживает ее. Казалось, вот-вот надломится, и голова с чугунным звоном ударится о крышку парты.
Мила немного смутилась, но тон решила выдержать.
— Если так и дальше будет продолжаться, придется и на бюро разбирать, и на комитет вызвать. А пока вот решили поговорить с тобой. — Немного смягчив тон, закончила: — Может быть, тебе помощь нужна?
Но это только больше разозлило Толика:
— У вас что, недовыполнение по графе «чуткость»? Еще одна палочка в плане нужна? Так вон иди с Серегой побеседуй, ему эта твоя чуткость страсть как нравится!
Намек был несколько грубоват. В классе все знали, что Сергей Ивашин давно, но безуспешно оказывал Миле знаки внимания. Сначала над этим шутили, а потом стали даже несколько сочувствовать ему. И в другое время Толик так бы не сказал. Но сейчас... Ах, как болела голова! И от этой боли в глубине души поднималась злость и на отца, и на себя, и на всех окружавших его, счастливеньких и довольненьких и даже заботящихся о других, вот как эта Мила. Трещит тут над ухом о совести, об обязанностях. Только и заботы у нее — успеваемость да поведение комсомольцев. Пристала: что с тобой творится? Да разве можно об этом рассказать? Как расскажешь такое о самом близком человеке — об отце? Горечь и злость поднялись со дна души и захлестнули его.
— Ну так что же, Коваленков, ты мне скажешь? — донесся до него настойчивый голос Милы.
Он вскинул голову.
— А пошла бы ты... — зло начал он, но, заметив, как испуганно дернулся живчик на ее щеке и в то же время презрительно-гневно прищурились глаза, неожиданно закончил: — Пошла бы ты домой, Пенелопа.
Мила секунду поколебалась, но потом, видимо, решила, что его, и правда, сейчас лучше не трогать.
— Мы с тобой потом поговорим, — пообещала она и отошла.
Толик криво усмехнулся: тоже еще пугает! Чихать он хотел и на ее угрозы, и на ее бюро! Все равно хуже того, что он пережил прошедшей ночью, вряд ли придумаешь. В висках снова застучали тяжелые молотки, и он опять уронил голову на руки.
— Хелло, милстив государь, — раздался над ухом голос Сергея Ивашина, — вы, часом, не перепутали школьную парту с персональной лежанкой?
— Отстань, — не поднимая головы, буркнул Толик.
— Все ясно. Мы не в духах-с по поводу непонятости гения бездушными учителями, и как следствие — оскорбление возвышенной души примитивной двойкой.
— Сказал — не трещи. Башка болит.
— С похмелухи? Перебрал вчера? — сразу сменил тон Сергей. — Бывает! Так бы сразу и сказал! Благодари бога, что у тебя есть друг Сергей Ивашин. О, уже звонок. До конца урока дотерпишь?
— Ладно, — снова буркнул Толик, лишь бы Сергей отвязался.
Начался урок, но Толик ничего не слышал. Он снова был во власти воспоминаний и снова переживал все то, что произошло вчера вечером и прошедшей ночью.
Отца они стали ждать часов с пяти. Сидели за одним столом, Толик и мать. Он пытался читать учебник физики, мать вязала ему джемпер. Давно уже он просил ее связать модный, крупной вязки, но что-то работа шла плохо. Несколько раз мать принималась. Свяжет немного — распустит, снова свяжет — и снова распускает. Вот и сегодня не ладилось. Мать машинально нанизывала петлю за петлей на спицы, пересчитывала их, сбивалась, начинала считать заново, а сама тревожно прислушивалась ко всем звукам за дверью, ко всем шагам на лестнице. Оба молчали, говорить ни о чем не хотелось.
Так прошел час, второй, третий. И вдруг Толик с удивлением заметил, что он читает учебник страниц на двадцать вперед того, что было задано, а из всего прочитанного не помнит ни слова. Он захлопнул книгу и встал.