Началось все с того, что молодому, перспективному, не достигшему еще [акмэ, то есть] сорокалетнего возраста Брейтбурду выпала на рубеже шестидесятых невообразимая честь презентовать русскому читателю только что вышедший гениальный роман Т. Дж. ди Лампедузы. Редкий по тем временам случай, когда беспредельно прекрасная западная книга была переведена на русский язык вскоре после появления на родном (правда, после смерти автора, но в ней Брейтбурд не виноват). В русском переводе "Il Gattopardo" – так назывался роман – зверь непереводимый, сокращенный, потерявший на пути в Москву немало клочков шкуры, стал "Леопардом". Спасибо, что не барсом.
В "Леопардах" он пробыл долго, сорок с лишним лет. Новый, полный, вроде, научно выдержанный русский перевод "Il Gattopardo" появился лишь в 2006 году. Теперь он стал "Гепардом". Всякий, кто интересуется зоологией, знает, что леопард и гепард не просто непохожи друг на друга – они почти антиподы, живут совершенно разной жизнью, в разной степени опасны (леопард опасен, гепард практически безопасен и легко приручается) и по-разному общаются с миром и человеком.
Тираж, к счастью, не был немедленно распродан; роман дождался моего случайного появления в российской столице. Разглядев на великолепном московском книжном прилавке поменявшую родословную и форму пятен кошку, я чуть не упал в обморок – как выяснилось, от безграмотности, смешанной со стыдом. Автор предисловия к новому изданию переводчик Евгений Солонович (прошу не путать с переводчицей романа Еленой Дмитриевой) рассказал, что давным-давно, в 1961 году, когда "Леопард" вышел в свет, он отважно спросил у Брейтбурда, отчего тот подменил хищника – и заодно целый пласт художественных образов. Ну, не цензура же заставила… "А многим ли известно, что такое ’гепард’?" – ответил покойник. Этим литературно-зоологическое разбирательство гагаринского периода и завершилось. Кстати сказать, оно имело место и в других странах. Лукино Висконти, сделавший фильм по роману, разумеется, назвал его "Il Gattopardo". Без комментариев. Но на англоязычные экраны он вышел как "The Leopard". Прошу любить и жаловать.
Настоящая беда состоит в том, что нас снова надули. Пожалуй, хуже, чем в первый раз – ибо теперь обман был научно пропиарен. Лично я больно пострадал за свое обоснованно наказуемое легковерие.
Дело в том, что (как, увы, дошло до меня далеко не сразу), гепард по-итальянски – отнюдь не "gattopardo", а "ghepardo" (если вообще не международное "cheetah")... "Gattopardo" – это нечто совсем другое. Согласно словарям, это либо "серва́л" (он же "gattopardo africano"), либо [американский] "оцело́т". То есть – одно из некрупных кошачьих. Это же утверждается в "Википедии":
"The title is rendered in English as "The Leopard" but the Italian word gattopardo refers to the American ocelot or to the African serval".
Автор статьи в "Вики" мудро добавил:
"Il gattopardo may be a reference to a wildcat that was hunted to extinction in Italy in the mid-19th century – just as Don Fabrizio was dryly contemplating the indolence and decline of the Sicilian aristocracy".
То есть: Лампедуза, вероятно, изобразил на гербе князей Солина истребленного в XIX веке малоаристократического итальянского дикого кота, филологически – иронически – "оцелото-сервала", вымершего одновременно с настоящей сицилийской знатью. Утверждение весьма правдоподобное, ибо, насколько мне известно, это животное, имевшее собственное латинское название (Felis silvestris), не получило особого итальянского именования. Вдобавок, в основе герба Солина в любом случае лежит собственный герб Лампедузы, в центре которого изображено некое далеко не царственное животное. Судите сами.

Так что, увы, не леопард и не гепард – а, скорее всего, итальянский дикий кот. Что, как ни странно, многое объясняет.
Итак, Брейтбурд, автор "Леопарда", написал предисловие к томику Павезе, видимо, первую, впоследствии обильно цитировавшуюся работу об этом писателе на русском языке. Как и следовало ожидать, предисловие включало забавно разработанную биографию писателя. Брейтбурд умолчал о противоестественном членстве Павезе в фашистской партии (1932-1935 годы), закончившемся его арестом, подробно оговорил его неореализм, бесспорную любовь к деревне, иноземные культурные интересы, мифическую антифашистскую деятельность, последующее членство в компартии и поздно оформившиеся, но полновесные левые взгляды. Он перечислил авторов, которых Павезе переводил с английского, предусмотрительно исключив из их числа Джойса. Забыл он и об этнологических досугах Павезе, в частности, о том, что тот издавал по-итальянски Малиновского и Проппа. Разумеется (вот она, точка опоры, нажав на которую мы, может статься, перевернем мир), у него хватило вкуса и неоригинальности упомянуть оба хрестоматийных романа писателя (любовных, не литературных). Один – якобы платонический, безымянный, сакрально невыговариваемый, оттого даже опасный; его персоналии Брейтбурд оставил при себе, если вообще до них добрался. Второй – сугубо плотский, завидный, великосветский, как сейчас говорят, гламурный, отягченный виной, попутанный на самоубийстве, завершившийся колоссальным скандалом, породивший убийственный шедевр и изрядную сопутствующую литературу.
3
Про первый роман принято рассказывать следующую басню, выжатую Брейтбурдом – единственным доступным мне в 1975 году источником – прискорбно, как лимон. Он сообщил читателю, что Павезе был (так логично) арестован фашистской контрразведкой, что непосредственной причиной ареста и ссылки Павезе стала женщина, которую он любил в трудные тридцатые годы, коммунистка-связная-подпольщица, отношения с которой (анахронизм, если такое в любви бывает) сложились у Павезе трагически. "Мучительный разрыв с ней", по Брейтбурду, наложил неизгладимый отпечаток на всю жизнь Павезе и послужил "причиной глубочайшего душевного кризиса писателя". Дат Брейтбурд из осторожности не приводит, поминает только начало тридцатых годов, хотя ничего не стоит датировать полицейскую развязку романа тривиальными 1935-36 годами. Иностранные подцензурные (тесно связанные с легендой о Павезе) источники рассказывают эту историю еще трогательнее, не гнушаясь, однако, ни деталями, ни сюжетной гармонией. Если принять их всерьез, в упомянутые ранние тридцатые годы у Павезе, успевшего (не без труда) защитить дипломную работу по Уитмену и вписаться в работу некоего туринского издательства, был серьезный роман с молодой преподавательницей математики (все-таки не со студенткой, как я где-то читал), которая в посмертно опубликованных дневниках писателя, а также в знаменитой биографии Il vizio assurdo ("Абсурдный порок"; к пороку мы еще вернемся), написанной Давидом Лайолой (Davide Lajolo, весьма достойная фамилия, еще один семиотический след в нашей истории), многолетним приятелем Павезе, названа la donna dalla voce rauca – "женщиной с хриплым голосом". Она была коммунисткой, в ту пору коммунисткой активной. Как рассказывают Лойола и другие, в 1935 году состоявший в совсем иной партии Павезе добровольно пошел в тюрьму (на несколько месяцев), чтобы защитить свою возлюбленную; в его комнате вроде бы были найдены адресованные ей компрометирующие партийные письма. Затем Павезе провел еще десять месяцев (воистину страшный приговор, впрочем, поначалу речь шла о целых трех годах, урезанных фашистским правительством почти вчетверо) в ссылке на дальнем юге, в Калабрии. Внимание, трагический (романтический) поворот: за день (по другим данным, за несколько месяцев) до возвращения Павезе в столичный Турин в конце 1936 года la donna dalla voce rauca вышла замуж за другого. Зубодробительное, если принять его на веру, в любом случае, предсказательное начало сентиментальной биографии Павезе.
Приступив к работе над этим эссе, я, любопытная Варвара, взялся что-нибудь вычислить про эту даму, хоть самую мелочь – имя, внешность, вкус, цвет волос или глаз, объем груди, шаль, полушалок, словом, связать хриплоголосую коммунистку с реалиями, безразлично, духовными или материальными, – и был ужасно рад, потерпев временную неудачу. Какое-то время возлюбленная Павезе оставалась для меня загадкой – а, следовательно, и легендой. Я всерьез собрался сочинить про нее что-нибудь оригинальное – драматическое, прекрасное и неопровержимое. К сожалению, загадки хватило ненадолго.
Чуть более систематическая разработка темы и не вовремя приспевшая удача живо принесли в сети настоящее имя "дамы с хриплым голосом". Ее звали Battistina (чаще просто Tina) Pizzardo. Сейчас в удаче уже нет нужды – Тина появилась в "Википедии". Она родилась в 1903 году и была [всего] на пять лет старше Павезе. Выяснилось, что существуют ее, увы, забытые, мемуары, изданные совсем недавно – в 1996 году, уже после смерти Тины (в 1989 году). Чуть позже я обнаружил краткую справку о ней в документальной книге об итальянском антифашистском Сопротивлении. Самое интересное, нашлась еще и забавная фотография 1927 года. Представьте себе: пять полуодетых молодых женщин стоят спиной (ну, задом и чуть боком) к камере. Одна из них держит за руку ребенка. Дело происходит на морском берегу, поэтому на женщинах тогдашние купальные костюмы. По нынешним временам фотография выглядит не совсем благопристойно. Фигуры у женщин, в общем, ничего. Кто-то из этой пятерки – Tina Pizzardo. Преподавательница математики в туринской школе. Кто именно – не могу сказать. Автор, включивший эту фотографию в довольно забавный текст, тоже не знал, отсюда и туманная подпись: On the beach. In the group of bathers Battistina Pizzardo...

Быть может, попробуем угадать сами?
Сравним…

Дама в центре? Не знаю, не уверен.
Вне всякого сомнения, образ Тины кочует из одного произведения Павезе в другое. Впрочем, на нем всякий раз немало маскирующих мазков. Иными словами, лирическая героиня Павезе изрядно отличается от реальной Тины. Если я когда-нибудь займусь изучением прозы Павезе, непременно разработаю эту тему. Или нет...