Куда поучительнее другое: у якобы (по легенде) моногамного (насколько это возможно) между двумя романами, то есть между 1937 и 1949 годами Павезе были другие возлюбленные или, по крайней мере, увлечения. Заслуживают упоминания по крайней мере две сильно (причем почти одновременно) занимавшие Павезе женщины, имена которых и без его помощи остались в истории современной итальянской культуры – Bianca Garufi и Fernanda Pivano. Перечень, разумеется, неполон. Некоторым дамам он посвящал стихи. Одну из них он – в классическом стихотворении – называет Т – но это не Тина.
4
Прежде чем перейти ко второй (весьма релевантной в литературном плане) любовной истории Павезе, с большой неохотой упомяну следующие компрометирующие не столько писателя, сколько его биографов обстоятельства. Во-первых, Павезе, в отличие от его литературного "я", преспокойно переходившего из опуса в опус, не был суперменом. Он всю жизнь страдал от астмы (как Пруст – с довольно сходными последствиями), принимал лекарства, боролся с бессонницей и боялся импотенции. Во-вторых, Павезе был порядочным трусом и сознавал это. Конец войны он провел в добровольном (деревенском) изгнании, рано осознав, как писали потом восхищенные, увы, отчасти презиравшие его критики, что времена симпатий к фашизму безвозвратно прошли, а фактическое участие в борьбе с ним ему не по силам.
Очередной бурный роман также оказался ему не по зубам.
Кто-то (уже не помню, кто первый) написал, что гетеросексуальность Павезе сыграла с ним злую шутку, ибо навязала ему – заодно с общественной – неподходящую роль в сексуальной игре. Именно, безальтернативная, активно декларируемая гетеросексуальность сделала его женоненавистником (автор еще не решил окончательно, сознательным или не совсем). Поначалу я возмутился и оскорбился, позднее сжился с этим чересчур проницательным наблюдением и сделал из него свои выводы. Кроме того, лирика без женоненавистничества – не лирика. Любовные излияния Петрарки никогда не представлялись мне романтическими.
По всему по этому особенно опасной для Павезе во втором литературно значимом романе стала его публичность, как пишет один американский источник, знойность (torrid love affair). Никто не знает точно, когда начался этот роман (впрочем, заведомо в 1949 году) и сколько именно он продлился (бином Ньютона – до неизвестного весенне-летнего дня 1950 года). Наверняка не очень долго. Самое забавное, неизвестно, как именно он закончился. Зато объект известен досконально. Это довольно успешная (но все же starlet, а не star) молодая (1920 года рождения) голливудская актриса Констанс Даулинг (Constance Dowling), очень красивая и знаменитая многочисленными романами – и в Америке, и в Италии. В Америке – понятно. Голливуд. В Европе – еще понятнее: в отчетные годы здесь буквально кишели падкие на красавиц гении. В Рим Констанс приехала в 1947 году вместе с сестрой Дорит, тоже актрисой, любопытства и карьеры ради, надеясь вписаться в бурно развивавшееся итальянское кино. Блестящее предвидение! В Италии сестры Даулинг надеялись стать звездами. К сожалению, судьба решила иначе.

Наш биограф, Брейтбурд, пишет, в унисон с многочисленными итальянскими (и, как ни странно, некоторыми американскими) источниками, что Даулинг, бросив Павезе, в 1950 году неожиданно вернулась в Америку. Ее отъезд якобы доконал писателя – он его в буквальном смысле не пережил. Произнесем сакраментальную фразу: вскоре после отъезда Констанс Павезе, находившийся на вершине славы, написал несколько замечательных стихотворений и покончил с собой. Из-за любви. Как Ромео и Джульетта, взятые вместе.
Самоубийство, разумеется, действительно имело место. Во всем остальном Брейтбурд и его источники ошибаются. Даже в сроках. Ниже я вернусь к вопросу о месте, времени и роли Даулинг в том, что произошло с Павезе. Увы, кое-какие иные обстоятельства повлияли на него гораздо сильнее, чем довольно веселый, уж точно не трагический роман. Истинные мотивы Павезе проще, сложнее, пестрее, интеллектуальнее и вовсе не столь романтичны. Вдобавок, они были великолепно им осознаны и совершенно не стихийны. Наконец, мотивы его самоубийства восходят к гораздо более ранним временам. Несомненно, однако, что Павезе очень хотел, чтобы его смерть была признана самоубийством из-за любви. Как мы увидим, свой последний сеанс массового гипноза он провел успешно. Вопреки здравому смыслу, фактам, стихам, прозе, хронологии, вообще, всему на свете, оно (самоубийство) именно таким и вошло в историю.
Смерть Павезе – наверняка самое знаменитое литературное самоубийство в послевоенной Европе. Любовь, социология и политика на сей раз сработали вместе, причем с оглушительным успехом. Дело не только, даже не прежде всего в немедленно разразившемся скандале. Скандал как раз в порядке вещей. Задумаемся: один из крупнейших писателей Италии, ее культурный герой, только что (в мае 1950 года, за три месяца до гибели) получивший важнейшую национальную литературную премию ("Стрега"), погибает из-за второстепенной американской актрисы, чуть ли не статистки – чем не скандал! Но не просто скандал! Обидная (не по рангу) драма Павезе разразилась на фоне вполне справедливых протестов против американской культурной оккупации Европы. Естественно, Европа жестоко отомстила замешанной в драме американке. Скандал, как ни странно (следовало ожидать обратного, но жизнь, к счастью, все-таки не столь ужасна), загубил профессиональную судьбу Даулинг и, вероятно, укоротил ее век.
Жестоко? Несомненно. Тем не менее, хорошо известно, что скандалы выдыхаются, а изломанные судьбы забываются; при других обстоятельствах эта драма до нас, скорее всего, живьем бы не дошла – разве что три строки в энциклопедии. Но на сей раз история припасла (для своей двоюродной сестры, истории культуры) магнит попритягательнее. Обошлось без всякого гламура. Вполне достало высоких побуждений и славной игры с людьми и словами.
5
Итак, 26 августа 1950 года Чезаре Павезе запирается в номере туринской гостиницы "Рома" и принимает огромную дозу барбитурата, попросту, сильнодействующего снотворного. Его мертвое тело обнаруживают на следующее утро. Якобы, кошка, делившая с ним номер, царапалась в дверь изнутри. Этим исчерпывается фактическая сторона самоубийства Павезе.
Далее начинается его, самоубийства, литературная история.
Брейтбурд пишет:
"Рядом с постелью лежал сборник стихов и записка: ’Прощаю всех и прошу прощения у всех. Ладно? Только не надо сплетен’".
Все – правда. Впрочем, в реальности дело обстояло еще необычнее. В частности, записки как таковой не было; к тому же Павезе оставил на тумбочке не только пачку стихов и пустую коробку из-под снотворного. Для предсмертной писанины он использовал собственную философско-поэтическую книжку Dialoghi con Leucò ("Диалоги с Леуко"). Павезе прошелся карандашом прямо на книге и, вдобавок, отчеркнул в ней несколько поучительных фраз. На титульном листе он написал: Perdono tutti e a tutti chiedo perdono. Va bene? Non fate troppi pettegolezzi. Брейбурд (в отличие от других) перевел эти слова правильно, только чересчур романтично. Non fate troppi pettegolezzi – это просто "Не сплетничайте слишком много"1. Вдобавок к этому Павезе написал несколько туманных строчек сиреневым карандашом на оборотной стороне читательского библиотечного билета. Там были фраза из "Диалогов": "У смертного, Леуко, бессмертны только воспоминания, которые он носит в себе, и воспоминания, которые он оставляет", а также фраза из дневника: "Я нес людям поэзию и немало претерпел на своем пути". Отдельно стояло глубокомысленное: "Я искал себя". Это мудрое изречение он сочинил на месте; во всяком случае, в его опубликованных (прижизненно и посмертно) произведениях оно не появляется.
Дневники Павезе были опубликованы в 1952 году под афористическим названием "Ремесло жить" (Il mestiere di vivere). Вздыхая о названиях книг, не могу не припомнить написанный позже, на иную тему, но в сходной тональности роман Р. Мерля "Смерть – мое ремесло". Последние записи в дневнике – грустные и туманные – были сделаны за неделю до самоубийства, 18 августа. Незадолго до этого он вывел сакраментальные слова, адресованные Констанс Даулинг: "Ты, даже ты, была только предлогом". Я не объявляю это признание прямым доказательством того, что самоубийство было сугубо личным решением Павезе (и вешать его на Даулинг не следует), лишь потому, что сам не принял бы его в этом качестве – верить Павезе во многих случаях, в том числе, в данном, нельзя.
Однако это пустяки. Куда серьезнее то, что "последняя фраза" Павезе настолько напоминает предсмертную записку Маяковского, единодушно признанную самой блестящей в длинной истории литературных самоубийств, что невозможно не догадаться о плагиате. В самом деле, в своем историческом послании Маяковский написал:
"В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня".