Как известно, Маяковский, набираясь решимости покончить с собой, несколько дней шатался с запиской в кармане. Павезе решил все свои проблемы за несколько часов.
Согласимся – писатель (напомню, Павезе считался не только практиком, но и теоретиком от литературы – одним из основоположников литературного неореализма), плагиирующий чужую предсмертную записку, не совсем чужд пошлости. Тем не менее, то обстоятельство, что он довел дело (самоубийство) до конца, некоторым образом смягчает его вину. В этом контексте мне вспоминается грустное талмудическое правило: смерть искупает. Не всё, не всегда, не обязательно целиком – но искупает. Примем в рабочем порядке, что она искупает, среди прочего, некорректное обращение с классическими текстами.
Еще серьезнее – стихи. Павезе оставил на столе, рядом с "Диалогами", пачку стихотворений, написанных в последние месяцы и посвященных Констанс Даулинг. Первое из них (написанное еще 22 марта, полагаю, до разрыва с возлюбленной) открывалось такими словами: Verrà la morte e avrà i tuoi occhi. Ниже мы обсудим, каким образом эту строчку можно и нужно переводить. Более или менее буквально она значит следующее: "Придет смерть, у которой твои глаза". Не могу не съязвить: tuoi occhi просто напрашиваются для русского уха на буквальное, чуть ироническое истолкование. Тем не менее, кое-что несомненно: налицо феноменальная поэтическая находка. Она немедленно ударила тысячи и тысячи читателей разного интеллектуального ранга и происхождения, в том числе, не знающих ни слова по-итальянски, электрическим током. Эта находка, вкупе со смертью, искупила многочисленные грехи Павезе и придала, задним числом, смысл и значение почти каждому его слову. "Глаза смерти" плюс самоубийство превратили его из всего ничего известного в Италии писателя (и почти безвестного поэта) в бесспорного гения, вдобавок, в перворазрядную трагическую – и мифологическую – фигуру. Фигуру из недавнего, свежего, отчасти военно-романтического прошлого.
Итак, снова подтвердилось, что смерть способна играть конструктивную роль в нашей творческой жизни. Уже немало.
6
Кое-что о "глазах смерти", собственно, о глазах Констанс. Чтобы составить независимое (при сем материалистическое, предметное) мнение на эту тему, я внимательно изучил все ее фотографии, которые сумел найти.
Что ж, у нее и правда были большие, красивые, проницательные глаза – не могу только подтвердить, что голубые (или хотя бы серые), как указано в письменных источниках. Это, в общем, не так плохо – но до "глаз смерти" далеко. Разумеется, Павезе и другие поклонники могли иметь иное мнение – но с чего бы? Поэтому, в отличие от более романтических исследователей, я не мог не задаться вопросом о реальном (не визуальном) происхождении гениальной метафоры. Каким образом она пришла на ум писателю? И ему ли первому? Не выдумал же он ее в некий вдохновенный момент ex nihilo? Как нередко бывает, подсказка обнаружилась немедленно – прямо на месте.
В кратком голливудском жизнеописании Даулинг приводится следующая забавная история. Цитирую. Снимаясь в 1944 году в киномюзикле Knickerbocker Holiday вместе со знаменитым певцом и актером Эдди Нельсоном (Eddy Nelson), она столкнулась с совершенно необычным требованием партнера. Именно, Эдди (нечто вроде Элвиса Пресли своего времени) потребовал, чтобы в совместных сценах Констанс не смотрела ему в глаза – пусть вместо этого смотрит в середину лба. Даже по голливудским стандартам это необычный каприз. История с Эдди Нельсоном стала легендарной, она была хорошо известна в киношных кругах и не могла не дойти до Павезе. Великий Эдди боялся заглянуть в глаза Констанс! Не мог вынести ее взгляда! Изобретательный Павезе превратил эту легенду в лирическую метафору. Легенда забылась, метафора ("глаза смерти") вошла в историю.
7
Наличие исторического источника нисколько не умаляет достоинств метафоры. Несомненно, она – одно из высших достижений мировой поэзии. Находка невероятного класса. Остается только выяснить, не случайна ли она, не выброс ли, не протуберанец ли вроде пресловутого мятлевского "Как хороши, как свежи были розы"? Иными словами, действительно ли Павезе выдающийся поэт? Повлиял ли он еще как-нибудь на наше лирическое восприятие мира – прямо или опосредовано?
По вопросу о поэтическом таланте Павезе существуют (или, во всяком случае, существовали) серьезные разногласия. Его прижизненные поэтические публикации не имели ни малейшего успеха. В то же время его художественная проза была почти сразу высоко оценена. Скажем проще: никто не оспаривает тот факт, что Павезе уже на четвертом десятке своей жизни был крупным прозаиком. Увы, его стихи рассматривались до поры до времени как безобидные причуды. Нынешняя поэтическая слава Павезе является целиком посмертной, вдобавок, опирающейся в немалой степени на одну бессмертную строчку – она окрасила его остальные стихи в особые лирические цвета, изрядно перемешав их с гораздо более популярной беспредельно лирической прозой. Плюс, разумеется, романтическое самоубийство.
На мой взгляд, объективная оценка поэзии Павезе является житейской необходимостью. Одной строчки для мировой славы недостаточно, прочие цитируются редко, так что у нас есть основания копнуть самостоятельно. С другой стороны, поэт – в отличие практически от всех остальных – должен оцениваться по качеству своих удач, а не провалов. Пушкин, бесспорное "наше все", скорее всего, крупнейший европейский поэт нового времени, оставил после себя немало бесцветных страниц – всякий, кто обзавелся его полным собранием, это знает. Тем не менее, он заново (и на века) определил русский язык. Достаточно вспомнить, скажем, "На холмах Грузии лежит ночная мгла" – или "Что ты ржешь, мой конь ретивый".
Я с самого начала твердо (и нераскаянно) решил не заниматься исследованием творчества Павезе ради него самого. Поэтому сейчас мне приходится тщательно подбирать слова – и не слишком растекаться.
Как мы помним, свой мастерский диплом Павезе написал о стихах Уитмена, которые высоко ценил. Напрасно – английская или американская литература без труда предоставила бы ему десяток куда более интересных и еще менее исследованных авторов. Заигрывания Павезе с пресным, на мой взгляд, американским гением изрядно подпортили его поэтическое наследие. Увы, Уитмен был чужд просодии, то есть собственно поэзии. Однако, к счастью, Павезе чужд ей не был.
Чтобы составить сколько-то здравую картину, я, помимо сражений с итальянскими оригиналами, познакомился с переводами стихов Павезе на столь близкий ему английский язык и сам перевел несколько стихотворений. Английские переводы сплошь плохи – по общей на всех простой, но никак не уважительной причине. Собственно, по той же причине плохи очень многие переводы свободных, нерифмованных, не следующих четкому размеру стихов. Беда состоит в том, что большинство переводчиков переводят такие стихи более или менее буквально, слово в слово, строку за строкой, почти не обращая внимания на присутствующие в них просодические элементы самой различной, часто нетривиальной природы (созвучия, ритмизированные фрагменты и кусочки рифм, скрытое цитирование, иные милые поэтические игры). У самого Павезе просодии более чем достаточно. Да и качество ее весьма недурно.
Вот пример. Единственный – ибо иначе я из заданной заранее темы плавно перетеку в литературоведение. Заранее прошу прощения за краткость. Свою вину я искуплю ниже, анализируя метафорический шедевр Павезе, – там Родос, там и будем прыгать.
Самое известное стихотворение Павезе (за вычетом упомянутого выше) – видимо, The Cats Will Know, "Коты узнают", также написанное в 1950 году. Это стихотворение изначально озаглавлено по-английски, однако написано оно все-таки по-итальянски. Вот поучительный фрагмент из "Котов":
Tra fiori e davanzali
i gatti lo sapranno.
Ci saranno altri giorni,
ci saranno altre voci.
Sorriderai da sola.