Конечно, во время боевых действий связисты в атаки не ходили — зато мы обеспечивали управление войсками, ведь, по словам Жукова, «связь в бою и операциях играет решающее значение». И поверьте, это было непросто. Прокладывать и поддерживать линии связи зачастую приходилось в тяжелейших условиях — не только в зной и безводье, но и под обстрелами и бомбежками противника.
Лет 20 назад мне довелось побывать в Монголии с группой ветеранов, приглашенных на международную конференцию по случаю очередной годовщины боев на Халхин-Голе. Приехала в Улан-Батор и небольшая японская делегация — якобы историков, хотя они больше походили на кадровых разведчиков. Из их устя впервые услышал японскую версию событий 1939 года. То есть мы, конечно, догадывались, что их оценки должны отличаться от наших — но такой бесстыжей лжи, признаться, не ожидали. Мало того что японцы обозвали Жукова «учеником Чингисхана», так они еще имели наглость отрицать сам факт нашей победы на Халхин-Голе! Некоторые их утверждения были просто смехотворны — например, они хвастались, что сбили там 1300 советских самолетов, то есть раза в два больше, чем у нас было. Но и это еще не все. Японцы заявили, что главным виновником и зачинщиком войны якобы следует считать Советский Союз, что это мы были агрессорами! В японских учебниках события на Халхин-Голе до сих пор именуются «номонханским инцидентом» — по имени горы, находящейся на манчьжурской территории. То есть уже в самом названии содержится обвинение: мол, это наши войска, а не самураи вторглись на чужую землю.
Но мы нашли способ поставить их на место. Когда по окончании дискуссии монгольские товарищи предложили съездить на место боев, я попросил их захватить с собой дальномер. И вот мы стоим на горе Хамар-Даба, где летом 39-го был командный пункт Жукова, слева возвышается гора Баин-Цаган, за которую шли самые жестокие бои, под нами течет Халхин-Гол, за рекой — сопка Ремизова, где были уничтожены остатки японской группировки, и лишь далеко на горизонте едва видна та самая гора Номон-Хан-Бурд-Обо, в честь которой японцы и назвали всю войну. Вот я и предложил им установить расстояние от Халхин-Гола до Номон-Хана при помощи дальномера — оказалось, около 30 километров. Тогда я и спрашиваю: так кто к кому залез в огород — вы к монголам или они к вам? Японцам крыть было нечем.
Но, несмотря на это, не только в японской, но и в западной литературе бои 1939 года продолжают именовать «номонханским инцидентом». В Советском Союзе чаще пользовались термином «пограничный конфликт». Но, по-моему, самое точное определение дал Георгий Константинович Жуков, который именно на Халхин-Голе превратился из командира в полководца, — он назвал те события «необъявленной войной».
Боюсь, сейчас ее впору именовать «неизвестной». Наша победа фактически забыта. Незамеченной прошла 60-я годовщина боев — здешние чиновники о ней даже не вспомнили. А вот в Монголии этот юбилей отмечали как национальный праздник. На Халхин-Голе установлено 24 памятника. В России нет ни одного.
Поколение победителей уходит. Нас, ветеранов Халхин-Гола, осталось совсем мало, всем нам далеко за восемьдесят. Но мы не можем спокойно смотреть, во что превратили нашу страну, на что променяли великое прошлое, не можем смириться с той ложью, которой потчуют нынешнюю молодежь. Правда, в последнее время предатели, погубившие Отечество, стали хитрее: прежде они открыто поливали наше поколение грязью — теперь выдают себя чуть ли не за патриотов, взяли моду нас «жалеть», плачут крокодиловыми слезами: мол, «советская власть лишила молодежь первой половины XX века детства и юности». Врете, «господа»! Наше поколение не знало в юности ни наркомании, ни дедовщины, мы гордились своей страной и были счастливы защищать ее, нас не приходилось тащить на призывные пункты с милицией, мы не прятались от воинской службы, а наоборот, считали призыв в армию большим праздником. А девчата даже сторонились тех, кто не служил. При всей своей занятости мы успевали и на танцы, и на свидания ходить, и целовались не менее горячо — правда, не на эскалаторах метро, а в более подходящей обстановке.
Так что у нашего поколения была счастливая юность. Работая на заводе, мы с друзьями закончили вечерний рабфак (рабочий факультет). К 8 часам утра в цех, по окончании рабочего дня, с 5 до 10 вечера, учеба — конечно, это было нелегко, зато по окончании рабфака меня как отличника приняли на исторический факультет Горьковского университета без экзаменов и, само собой, бесплатно. Параллельно я учился еще и на штурманском отделении местного аэроклуба.
По окончании института хотел преподавать историю в школе, но жизнь распорядилась иначе: меня призвали в армию и направили в Забайкалье, в учебный полк, штурманом-стажером скоростного бомбардировщика СБ. Тогда мы еще не знали, что доучиваться нам придется в боевой обстановке…
Бои на Халхин-Голе начались в мае 1939 года, а уже в первых числах июня нас, группу летчиков, штурманов и техников, посадили в военно-транспортный самолет, который взял курс на юг, в Монголию. Миновав границу, мы прильнули к окнам — внизу была голая степь без конца и без края, пологие холмы, редкие озера, иногда — юрты кочевников, гурты скота, огромные стада диких коз. Приземлились мы на полевом аэродроме возле городка Баян-Обо (помню, там было всего несколько саманных домиков и юрт), разместились в палатках. Здесь базировался 150-й полк скоростных бомбардировщиков, уже имевший некоторый опыт боевых действий. Командир полка майор Бурмистров оказался отличным летчиком, как и комиссар Ююкин, хотя «летающие комиссары» в то время были еще большой редкостью.
Первым делом нас, новичков, ознакомили с обстановкой — и только тогда мы осознали, что нам предстоит участвовать не в мелких стычках, даже не в пограничном конфликте, а в настоящей войне. Причем командование не скрывало от нас серьезности положения: японцы наступали большими силами, на первых порах им удалось захватить господство в воздухе, в нашем тылу вражеские самолеты гонялись за каждой машиной или даже отдельным человеком.
Однако, не смотря ни на что, нас не бросили в пекло сразу, без подготовки, на убой — еще около месяца мы проходили летно-тактическую подготовку, учились действовать в группе, привыкали к особенностям местности: ведь в голой безлюдной степи, где нет ни населенных пунктов, ни средств связи, ни дорог, очень трудно ориентироваться. Плюс ярчайшее солнце, слепящее глаза; плюс рефракция, искажающая действительность. Не говоря уж о постоянной угрозе налетов вражеской авиации.
Впрочем, в июне японские самолеты над нашим тыловым аэродромом так и не появились — зато по ночам нас атаковали целые армады комаров, которые в тех местах оказались очень крупными, а их укусы — на редкость болезненными: на теле появлялись опухоли, которые дико чесались, мешая спать. Но хуже всего была жажда. Июнь 1939 года выдался на редкость жарким — днем температура поднималась до 40 градусов в тени, а воды всегда не хватало, ее приходилось возить за десятки километров. Тут кто-то из нас и вспомнил, что солдаты Суворова при схожих обстоятельствах срезали с мундиров медные пуговицы и клали за щеку — медь вызывала повышенное слюноотделение, что облегчало жажду. А мы за отсутствием таких пуговиц пользовались медными пятаками — так что правду говорят: пятак порой ценится дороже золотого рубля.
До конца июня мы успели приспособиться к новым условиям, как следует облетать самолеты, притереться друг к другу. В экипаже нас было трое — пилот, стрелок и я, штурман. Штурманское кресло располагалось в носовой кабине, за прозрачным фонарем. Управление было дублированным, так что при необходимости я мог помочь командиру вести самолет, но основными моими обязанностями были навигация и бомбометание. Кроме приборов, рычагов управления и бомбосбрасывателя с кнопкой и предохранительной скобой, в кабине был установлен еще и спаренный пулемет, позволявший вести огонь не только по вражеским истребителям, но и по наземным целям. Наш бомбардировщик СБ-2 мог нести до 600 кг бомб, развивал скорость до 420 км/ч, максимальная дальность полета — 1000 км, потолок — 10 тыс. метров. По тем временам это была отличная машина — скоростная, выносливая, — хотя новейшие японские истребители уже способны были нас догнать, поэтому на бомбежку нас обычно посылали с прикрытием, а вот на разведку приходилось летать в одиночку. Правда, мы могли постоять за себя: на борту имелось 4 пулемета ШКАС калибра 7,62 — скорострельных, хотя и не очень надежных, да и «винтовочный» калибр оказался маловат для уверенного поражения воздушных целей. Впрочем, японские истребители были вооружены не лучше. Но главным недостатком СБ было отсутствии радиостанции — так что при групповых полетах приходилось объясняться, покачивая крыльями, а то и просто жестами: поднял руку — «внимание, делай как я», махнул направо или налево — значит, опасность в том направлении…
В конце июня к нам на аэродром приехал новый комкор Жуков, назначенный на эту должность вместо Фекленко, который не справился со своими обязанностями. Георгий Константинович нам сразу понравился — крепкий мужик, жесткий, строгий, решительный. Он сразу заявил: «Какого черта вы сидите в таком тылу» и приказал перебазировать полк ближе к линии фронта — как выяснилось, очень вовремя.
В ночь со 2 на 3 июля японцы неожиданно перешли в наступление, прорвали нашу оборону, навели переправу через Халхин-Гол, перебросили крупные силы на левый берег и оседлали гору Баин-Цаган. Над нашей группировкой нависла угроза полного окружения. У Жукова в тот момент не было под рукой достаточных сил, чтобы ликвидировать вражеский плацдарм: все резервы — танковая бригада, пехотный полк и бронедивизион — находились за 120 км от фронта. Нужно было выиграть время до их прибытия. И тогда Жуков принял неординарное решение: поднять в воздух всю авиацию и бомбово-штурмовыми ударами задержать продвижение японских войск до подхода резервов.
Наш полк подняли по тревоге на рассвете 3 июля. Это был мой первый боевой вылет, и поначалу, конечно, мандраж был нешуточный, особенно когда я разглядел, что творится на Баин-Цагане. Сверху сражение походило то ли на огромный кипящий котел, то ли на извержение вулкана: над плоской вершиной горы поднималась громадная черная туча — фонтаны разрывов, пламя, дым, гарь, пыль — сущий ад, особенно для нас, новичков. Да и в воздухе бой шел нешуточный — над Баин-Цаганом схватились сотни самолетов, так что трудно было развернуться, чтобы не столкнуться в воздухе; все небо в пулеметных трассах и дымных хвостах от падающих подбитых машин, и японских, и наших.
Майор Бурмистров повел большую часть нашего полка на японскую переправу — отбиваясь от вражеских истребителей и преодолев плотный зенитный огонь, им удалось прорваться к цели и фактически ее разрушить, что сыграло решающую роль: лишившись единственной переправы, японское командование не успело ни перебросить на плацдарм подкрепления, ни хотя бы вывести оттуда свои обреченный войска.
Тем временем моя эскадрилья должна была работать по переднему краю японцев на вершине Баин-Цагана. Уже при заходе на цель нас атаковали вражеские истребители — слева сверху, со стороны солнца, так что мы эту атаку проворонили, и даже когда один наш самолет был подбит, не сразу поняли: как? откуда? потом смотрим вверх — а японцев там как мух. Их резервы не участвовали в воздушной свалке — поджидали нас и теперь атаковали с нескольких направлений. Мы в ответ ощетинились огнем — стрелки развернули турели, я тоже стрелял из носовой спарки, но, конечно, не попал и никого не подбил, да и задачи такой не было — это был заградительный огонь, мешавший им приблизиться. Потом подоспело наше истребительное прикрытие, отогнало японцев, связало их боем, а мы пошли на первый заход. Бомбили ориентируясь по разрывам снарядов нашей артиллерии, потом левый разворот, набор высоты и еще один заход. Никогда не забуду эту первую штурмовку — все небо в огне, с непривычки кажется, будто все трассы летят в тебя: ты сидишь в лобовом фонаре, как петух на насесте, а по тебе бьют из сотен стволов.
Каждый бомбардировщик знает: если при подходе к цели больше всего следует опасаться вражеских истребителей, то над целью, когда приходится снижаться для нанесения точного бомбового удара, главной угрозой становятся зенитки. Идешь как сквозь грозовой фронт — кажется, воздух кипит от трасс и разрывов, а ты не можешь ни уклониться, ни набрать высоту, ни хотя бы маневрировать, чтобы не сбиться с боевого курса и «положить» бомбы точно в цель. Тому, кто не испытал этого на собственной шкуре, нас не понять. Насколько тебе было страшно, осознаешь лишь после посадки, когда начинаешь считать пробоины. Хотя со временем, конечно, и к этому привыкаешь. Человек вообще ко всему привыкает — у нас даже присказка такая была: человек — не верблюд, тот может не притерпеться и сдохнуть, а мы выдюжим…
Помню, когда вернулся на аэродром после первого боевого вылета, усталость была такая, что, казалось, и пальцем не шевельнуть, от напряжения болела спина, а еще, помню, дико хотелось пить. Через три часа — новый вылет, опять на Баин-Цаган, а ближе к вечеру — еще один: бомбить японские резервы на правом берегу. За день мы не досчитались нескольких машин и сами так вымотались, что едва добрались до палаток — заснули, несмотря на полчища монгольских комаров. А на рассвете вновь тревога, снова зеленая ракета — команда на взлет. И так еще трое суток, пока шли бои за Баин-Цаган.
«Баин-цаганское побоище» стало первой нашей победой в той «необъявленной войне». Но обошлась она нам недешево. Сейчас некоторые «историки», специализирующиеся на очернении нашего прошлого, даже обвиняют Жукова в «чрезмерных потерях». Как известно, в критический момент сражения, когда японцы закрепились на Баин-Цагане и нашим войскам на правом берегу Халхин-Гола грозило полное окружение, Георгий Константинович решился на отчаянный шаг: бросил в бой 11-ю танковую бригаду, в нарушение всех правил, без пехотного прикрытия, с ходу, с марша. Танкисты понесли тяжелейшие потери — до половины личного состава, — но задачу выполнили. Считаю, что решение Жукова в сложившейся ситуации было единственно верным. У Георгия Константиновича просто не было другого выхода — если бы не организованный им контрудар, обречена была вся наша группировка. А так — ценой гибели одной бригады удалось обеспечить перелом в войне.
Наш полк в том сражении также понес серьезные потери. Не вернулся из боевого вылета и комиссар Ююкин. Его самолет был подбит японскими зенитками и загорелся. Комиссар приказал экипажу покинуть машину, а сам совершил первый в истории «огненный таран», направив пылающий бомбардировщик на скопление японских войск и баргутской кавалерии. Мы поклялись отомстить врагу за его гибель.