Через несколько дней после получения мною письма от леди Марчмонт три всадника подъехали с востока к сумрачному предрассветному Лондону. Когда звезды начали тускнеть, а облака мало-помалу окрашиваться светом, они разглядели городские шпили и дымовые трубы; тройка облаченных в черное наездников галопом промчалась по берегу реки в сторону Рэтклиффа. Должно быть, они прибыли издалека, хотя мне мало что известно об их путешествии — за исключением последних нескольких лиг пути.
Два дня назад рыболовный смэк высадил этих путешественников на берегу Кента, в Ромни-Марше. Даже в хорошую погоду и при спокойном море переправа через канал занимала восемь с лишним часов, но время высадки было точно оговорено. Хозяин судна, Калфхилл, получил подробные указания, и ему были известны все мели, бухты и таможни на любом отрезке тысячемильных побережий Англии. Они пристали к берегу в темноте, во время прилива — судно шло тихо, нос его подпрыгивал на волнах, а на носу стоял сам Калфхилл с длинным шестом в руках. В такое время расположенные на побережье таможни обычно еще пустуют, но так будет еще всего лишь час, а может, и меньше, поэтому нужно было действовать быстро. Калфхилл бросил якорь и, когда якорные рога зацепились за каменистое дно, шагнул за борт и оказался по колено в воде, которая оставалась ледяной даже сейчас, в середине лета. Не зажигая факелов и фонарей, трое мужчин высадились на берег и протащили лодку по гальке за линию прилива, где в зарослях ивняка стояли на привязи три черных жеребца. Пофыркивающие и бьющие копытами в темноте лошади были уже оседланы и взнузданы. Кроме них, на берегу никого не было.
Встревоженный и полный недобрых подозрений Калфхилл топтался возле своего судна, пока его пассажиры, бесшумно вернувшись к морю, смывали сажу со своих лиц и рук. Над головой у них порскнула стайка ржанок. Ветерок нес к морю ароматы тимьяна и овечьих пастбищ. До рассвета оставалось совсем мало времени, но спутники Калфхилла мылись с такой тщательностью, словно совершали обычный утренний туалет. Один из них даже задержался, чтобы отполировать смоченным в воде носовым платком желтые пуговицы на своем камзоле — строгой черной ливрее; а затем, нагнувшись, протер еще и башмаки. Дотошность поразительная.
— Ради всего святого! — прошептал Калфхилл. Пусть даже его пассажиры не понимали, чем рискуют, он-то понимал. Он был из «шерстянщиков» — контрабандистов, переправлявших во Францию мешки с шерстью, а обратно — вино и бренди. Не гнушался он и тайной перевозкой пассажиров — еще более доходным промыслом. Прежде гугеноты и католики, как и бочки с бренди, стремились в Англию, а роялисты тянулись в противоположном направлении, во Францию. Но сейчас с острова бежали как раз пуритане; и пунктом их назначения была Голландия. За последние шесть недель он переправил по крайней мере дюжину таких беглецов из Дувра или Ромни-Марша через пролив к юго-западным островам Зеландии или на поджидавшие их у причалов северного побережья пинки; а несколько человек с таких пинок он переправил в Англию для шпионажа против короля Карла. Занятие, понятно, рискованное, но он прикинул, что если все эти шпионские и жульнические махинации будут продолжаться (а иначе, по его разумению, и быть не могло, поскольку такова уж человеческая природа), то уже года через четыре он сможет заняться более спокойным промыслом, прикупив какую-нибудь сахарную плантацию на Ямайке.
Но эта последняя сделка показалась весьма странной даже такому видавшему виды контрабандисту, как Калфхилл. Два дня тому назад в Кале, в одной из таверн, где он обычно получал сведения об очередной партии бренди, к нему обратился с выгодным предложением один человек по имени Фонтене, заплатил половину оговоренной суммы — десять золотых пистолей — и дал подробные указания. Наклевывалась еще одна прибыльная ночная работенка. Фонтене сразу исчез, однако на следующий день, как и было договорено, с наступлением темноты эти незнакомцы подошли в одно укромное местечко, и Калфхилл, как обычно замаскированный под рыбака, отчалил вместе со своим контрабандным грузом и — насколько он мог определить их личности — случайными роялистскими посредниками или папистскими священниками. Его новые пассажиры, тяжело отдуваясь, забрались на борт. В лунном свете Калфхилл хорошо разглядел одного из них: тучная фигура, красное, как у трактирщицы, лицо, глаза почти закрыты веками, чувственный рот и такой раскормленный живот, какой сделал бы честь любому лондонскому олдермену. Едва ли он привык путешествовать по морям. Наверняка у него, как у большинства подобных пассажиров, мгновенно начнется морская болезнь и его вывернет за борт. Как ни странно, этого не случилось. Однако за все время их ночной переправы эта троица не сказала ни слова ни Калфхиллу, ни друг другу, несмотря на то что Калфхилл, поднаторевший в языках, как того требовало его ремесло, пытался разговаривать с ними по-английски, по-французски, по-датски, по-итальянски и по-испански.
И сейчас, пошатываясь, они так же молча шли к пофыркивающим жеребцам, лишь сухие ивовые ветки трещали под ногами. Заинтригованный Калфхилл уже в который раз задался вопросом, к какому же государству — или к какой партии внутри какого государства — могли они принадлежать. Все трое, судя по виду, были джентльменами, что уже выглядело необычно: Калфхилл по опыту знал, что шпионаж — занятие не совсем для джентльменов. Большинство мужчин, которых он переправлял, были крепкими на язык мужланами — наемные убийцы, трактирные половые, карманники, драчуны, головорезы на любой вкус: всех их вербовали в самых злачных публичных домах или кабаках Лондона и Парижа, и они за ничтожную, рабскую плату с превеликой радостью предавали и своих друзей, и свои страны. Но кем же были эти парни? Они выглядели слишком холеными для таких опасных развлечений. Ладони толстяка, когда он вручал оставшиеся монеты, были гладкими и пухленькими, как у леди. До того как он вымазал лицо сажей — поначалу он отказывался от подобного способа маскировки, — от его гладких щек исходил смешанный аромат мыла для бритья и тонких духов. И их черные одежды, плащи, жилеты, бриджи и камзолы — все было отлично скроено и даже изящно отделано, словно напоказ, золотой тесьмой и лентами. Так какая же чрезвычайная необходимость могла заставить их оторваться от винных погребов, вылезти из-за обеденных столов и отправиться рисковать жизнью и здоровьем в Англию?
Но вот наконец-то черная троица приготовилась к отъезду. С четвертой попытки толстяк неуклюже взгромоздился на лошадь — видно, привык садиться в седло с помощью приставной тумбы, предположил Калфхилл, — и затем, даже не обернувшись и не махнув рукой на прощанье, направил своего першерона вверх по крутому склону. Калфхилл сразу понял, что наездник из толстяка совершенно никудышный. Его шатало из стороны в сторону, голова тряслась, толстые ноги вяло подскакивали при каждом шаге. Кареты и портшезы ему явно больше по душе, догадался Калфхилл. Несчастная лошадь, пытавшаяся добраться до нависшей над обрывом травянистой кромки, отчаянным прыжком завершила подъем и легким галопом направилась прочь от берега.
Его работа подошла к концу; Калфхилл вернулся к судну и начал спихивать его обратно в море. Он спешил, поскольку в той самой таверне в Кале кроме Фонтене к нему подошел еще один заказчик и сейчас шесть тодов лучшей котсуолдской шерсти дожидались его в пещере, в двух милях дальше по берегу. В прибрежном тростнике его должны встретить трое мужчин и заплатить ему пять пистолей за перевозку контрабандной шерсти во Францию, где ему заплатят вторые пять пистолей. Киль его суденышка уже царапал дно, когда он услышал позади себя какой-то звук. Обернувшись, Калфхилл увидел, что один из трех путников, повернув лошадь к воде, все еще остается на берегу.
— Эй! — Калфхилл выпрямился и сделал несколько шагов по громко заскрипевшей гальке. — Что-нибудь забыли?
Облаченный в черное всадник ничего не ответил. Он просто натянул поводья и развернул лошадь в сторону холма. И вдруг, словно что-то вспомнив, изогнулся в седле и, полыхнув золотой вышивкой, достал из складок плаща кремневый пистолет.
Калфхилл изумленно вытаращил глаза, словно увидел ловкий трюк, затем отступил назад.
— Что за черт?..
Мужчина, не церемонясь, разрядил пистолет. Выстрел был удивительно тихий, только легкий дымок поднялся над стволом. Свинцовая пуля ударила Калфхилла прямо в грудь. Качнувшись, как неуклюжий танцор, он отступил к морю, потом опустил голову и с любопытством взглянул на рану, из которой струей хлестала кровь, словно из дырки в винной бочке — вино. Он хотел зажать рану рукой, но перед его куртки уже потемнел, а лицо стало белым как полотно. Его рот открылся и закрылся, точно пытаясь напоследок гневно возразить. Но ничего не получилось: плавным, почти балетным манером он исполнил полуповорот и рухнул в тростник у кромки воды. Мужчина убрал пистолет и уже через пять минут присоединился к своим спутникам, поджидавшим его на гребне холма. Около мили троица следовала по одной из овечьих троп, вьющихся между холмов. Затем всадники поскакали по узкой почтовой дороге. А в это время полдюжины песчаных крабов уже спешили по галечному берегу к телу Калфхилла, над которым, словно плакальщицы, склонились красавицы ивы. Его труп обнаружат только через несколько дней, когда черная троица уже достигнет ворот Лондона.
В те дни добраться из Лондона в Крэмптон-Магна можно было лишь так: до Шафтсбери ехать по дороге, что ведет на Плимут, а там повернуть на юг и петлять по скверным и редко используемым колейным дорогам, ведущим к этому далекому побережью. Одна из таких дорог, подходивших к Дорчестеру, — самая из них разбитая — огибала селение: десять-двенадцать бревенчатых домов с закопченными, поросшими мхом тростниковыми крышами, скрытыми в ложбине между невысокими холмами. Еще в Крэмптон-Магна — поскольку мы наконец-то добрались до него — имелись ветхая мельница с пересохшим каналом, одна-единственная гостиница, церковь с восьмиугольным шпилем и обмелевший, торфяного цвета ручей, который в одном месте можно было перейти вброд, а в другом — в нескольких сотнях ярдов ниже по течению — по узкому каменному мостику.
Солнце уже клонилось к холмам, когда карета, в которой я путешествовал, подъехала к этой деревне и наконец, еле-еле протиснувшись на мост и задев бортами парапет, переправилась на другой берег.
Минуло пять дней с тех пор, как мне прислали то странное приглашение. Высунувшись из дверного окна, я оглянулся на дома и церковь. В воздухе витал слабый запах дыма от дров, горящих в очагах, — но в тающем вечернем свете, когда все вещи отбрасывают длинные бурые тени, деревня выглядела неестественно пустой. Выехав утром из Шафтсбери, мы за целый день не встретили никого, кроме случайного стада черномордых овец, и у меня сейчас возникло чувство, словно я оказался на краю покинутых людьми земель.
— Далеко ли еще до Понтифик-Холла?
Мой возница, Финеас Гринлиф, опять что-то тихо промычал — так он отвечал на большинство моих вопросов. И я, уж в который раз, подумал — не глух ли он? Это был мрачный и сонный, еле-еле двигающийся старик. Я поймал себя на том, что всю дорогу разглядывал не столько сельские пейзажи, сколько жировую шишку у него на шее да его сухую левую руку, торчавшую из укороченного рукава куртки. Три дня назад, как и было обещано, он ожидал меня в «Трех голубях» на Хай-Холборне. Его карета была явно самым впечатляющим транспортным средством на конном дворе этой таверны: просторный четырехместный экипаж с покрытыми навесом козлами и лакированными стенками, в которых я разглядел свое волнообразное отражение. Дверцу украшал замысловатый герб. Пришлось пересмотреть давешнюю гипотезу о безденежье моей будущей заказчицы.
— Значит, мне предстоит встреча с леди Марчмонт? — спросил я Гринлифа, когда мы выехали с конного двора, преодолев узкую подъездную дорогу. В ответ я услышал лишь его уклончивое мычание, но я еще не успел испугаться и рискнул задать следующий вопрос: — Возможно, леди Марчмонт желает приобрести некоторые из моих книг?
Этому вопросу повезло больше.
— Купить ваши книги? Нет, сэр, — помолчав, сказал он, сильно прищурившись на убегающую вдаль дорогу. Его вытянутая вперед голова и вздернутые плечи придавали ему сходство с какой-то хищной птицей. — Пожалуй, у леди Марчмонт книг уже вполне достаточно.
— Тогда, может, она желает продать книги?