Туманы и снегопады делают опасным плаванье в узких губах западного Мурмана, и часто пассажирские суда чуть ли не сутками отстаиваются на якорях перед заходом в губу, ждут у моря погоды.
Как только «Ястреб» отдал трап, пассажиры гуськом повалили с палубы, и пограничники в краснофлотской форме стали проверять пропуска и документы. Народ на «Ястребе» пришел обычный, всё обитатели становищ, погостов и факторий — рыбаки, районные работники, учителя и оленеводы, механики и строители.
Последними сошли на берег старик и мальчик лет тринадцати. «Кононов, — прочитал пограничник в паспорте, — Александр Андреевич. Год рождения 1872-й», — и, как полагается, поднял глаза, чтобы сверить фотографию в документе с «подлинной личностью».
Старик стоял, посасывая финскую трубку-кривульку. Он был невысок ростом, в ушастой шапке и в рыбацких сапогах выше колен, подвязанных ремешками к поясу, — чтобы не спадали. Шерстяной свитер обтягивал его выпяченную грудь под полушубком, распахнутым по случаю совсем пустячного мороза, так градусов на двенадцать. Оттого что за плечами у старика был дорожный мешок, держался он особенно прямо и высоко задрал свою маленькую, чуть-чуть седую бородку.
«Экий крепкий старичина!» — с удовольствием подумал краснофлотец и козырнул, возвращая старику его документы.
В самом деле, что-то такое было в этом старике с побережья, такая статность, такое спокойствие и приветливость в глазах, что когда он шагал от порта в город, то чуть ли не каждый прохожий обязательно окидывал взглядом его маленькую стройную фигуру и, встречая спокойный взгляд старика, шел дальше своим путем с неясным ощущением того, что ему удалось увидеть что-то на редкость приятное и хорошее.
Свернув в переулок, выходивший на центральную площадь, Кононов, Александр Андреевич, остановился.
— А! — вскрикнул он весело, будто бы увидев старого знакомого. — Цел ещё! Это хорошо, что цел.
— Чего ты? — спросил мальчик, внук старика. — О ком ты говоришь?
Они стояли перед домом, — вернее, лачугой, необычайного вида. Снаружи эта лачуга походила на старый пассажирский вагон, который сняли с колес, обили со всех сторон рифленым железом, оставив только крошечные прорези-окошечки, и вытащили эту железнодорожную рухлядь в центр города.
— Мэд ин Инглянд, — с усмешкой сказал старик. — Сборный дом, весь из железа. Англичане привезли в восемнадцатом году свое личное недвижимое имущество. Только приколотили занавесочки, только блох развели, а тут — иф ю плиз — седайте обратно на свои миноноски. Мы вернулись!
Он полюбовался этой ржавой железной лачугой, последней из тех, которые понаставили здесь интервенты. Затем покачал головой и прибавил:
— Вид у него, конечно, поганый, но пускай, пускай стоит на месте. Всё-таки — память.
Он шел дальше, читал все вывески и афиши, разглядывал все витрины, иногда одобрительно поматывая своей ушастой шапкой и бормоча под нос неразборчивые похвалы вроде: «Это правильно!» или: «Молодцы, молодцы, хорошо придумали!»
У игрушечного магазина он забрал бороду в кулак и насупился (это означало раздумье), а затем заявил, что в Вардзё и в Тромзё — старинных норвежских городах, где он бывал ещё в царское время, он что-то не помнит игрушечных магазинов.
Когда он проходил мимо табачного ларька, его узнал продавец и окликнул радостно: «Товарищ Кононов! Александр Андреевич!» Он протянул руку в окошечко, они поздоровались, и продавец выразил удивление: почему это товарища Кононова не видать в городе уже третий год? Они поболтали о том, о сём, потом продавец предложил гостю табачок лучшей марки.
— Дорого, — сказал гость, отодвигая коробку.
Продавец ахнул:
— Вам-то дорого, товарищ Кононов? В третьем годе по нескольку пачек у меня брали!
— То — в третьем годе, а нынче, милый человек, совсем не то…
— Вот те на! Обеднели, товарищ Кононов?
Продавец рассмеялся. Рассмеялся и старик. Однако табак взял не самый дорогой, а подешевле, но тоже хороший.