— Тсс… — повторил он, испуганно заглядывая внутрь кононовской кухни. Злость и желание казаться почтительным попеременно отражались у него на лице. — Я спрашиваю, — что вы наговорили про меня? Отвечайте же, — вы видите, в каком я состоянии.
— Я рассказала всё, повторила все ваши слова, Егешко. Думаю, что вам не сдобровать. Уходите теперь…
С ненавистью он смотрел на Лизу, потом грубо выругался и ушел. Лиза следила через окно, как он спускался с крыльца и шел по улице. Был уже вечер, прояснилось и похолодало. Лиза увидела, что лужи от крыльца до поворота замерзли.
С тяжелым чувством отошла она от окна, смутно и тревожно было у неё на душе.
Поздним вечером вернулся Кононов. Поужинав, все стали укладываться спать, — в шесть утра Кононов собирался уйти в море, — только Антонина Евстахиевна долго ещё возилась в кухне, бренчала кастрюльками и тарелками. Наконец легла и она. Старик, однако, не спал. Он вздыхал и ворочался, то выше, то ниже перекладывал подушку. Антонина Евстахиевна даже рассердилась.
— Чего тебе не спится? Спи…
Вдруг он её обнял. В темноте Антонина Евстахиевна видела, что он внимательно смотрит на неё.
— Ой, старое ты чудо, — сказал он, — как же ты будешь жить без меня, если я помру?
Старуху даже затрясло. Никогда она не слышала от него таких слов. Снова она стала уговаривать мужа вернуться в родные архангельские места.
— Никто не знает, что ждет человека на море. А ты уже седой. Хватит тебе испытывать море.
— Я три раза тонул, — ответил старик, — и три раза выплыл. Стихия — неопасная. Опасен только злой человек.
Вскоре он уснул, но Антонина Евстахиевна уже не могла спать. С тревогой вглядывалась она в его спокойное лицо, он спал крепко и дышал ровно.
— Старый, старый ты, — сказала она с упреком. Сердце у неё так ныло, что она поднялась с постели, накинула платок и зажгла лампу. В кухне спал внук, лицо у мальчика было тоже спокойное. Антонина Евстахиевна заглянула за шкаф, где стояла Лизина кровать. Девушка спала крепко, но брови у нее были сурово сдвинуты, — должно быть, что-то нехорошее ей снилось. Старуха погладила её лоб своей рукой, точно хотела снять эту морщинку, и ей стало совсем тоскливо. Тогда она надела пальто, обулась в валенки и, осторожно приоткрыв дверь, чтобы скрип не разбудил мальчика, вышла на улицу.
По всей улице били погашены огни, ни одно окно не светилось, только далеко, у самой брюги, горел огонек, — должно быть в домике портового надзирателя. Старуха постояла на крыльце. Ночь была ясная и тихая. Ещё капало с крыши, но вскоре оборвался и этот слабенький звук.
На той стороне улицы трое женщин молча сидели на скамье. Они потеснились, освобождая ей место. Кто-то из соседок спросил: «Не спится?» Она ответила: «Под старость и сон плох», — и снова все замолкли. Но по молчанию женщин старуха понимала, что и у них нехорошо на душе.
Вдруг светлое облачко дугой перекинулось по небу, завилось, всколыхнулось, широкие лучи, покачиваясь, протянулись к нему из-за черной горы, закрывавшей губу с моря.
— Опять сполохи играют, — сказала Антонина Евстахиевна.
Женщины исподлобья смотрели на колебавшиеся над горой лучи, а те поднимались всё выше и выше, всё небо теперь полыхало неровным голубоватым светом.
Старуха спросила: какое нынче число? Ей ответили: двадцать третье. Она покачала головой, точно уговаривая самое себя.
— Не может в эту пору быть сильный ветер. Не зима.
Женщины молчали. Все думали о том, что по здешним местам всё может статься, что штормы и метели могут еще двадцать раз прийти и уйти.
Огонек возле брюги мигнул и погас. На улице стало совсем глухо.