Отсутствие длительного личного контакта с монархом вселяло неуверенность и ощущение опасности, которое никогда и никого не покидало при дворе. А уловить, насколько она реальна и есть ли вообще, можно было только при личном общении. Пока же приходилось со слов Фредерикса и эскулапов пытаться угадать, что государь думает и что планирует…
* * *
Если бы министры могли действительно понять, о чём сейчас думает и что планирует их император, у них бы волосы встали дыбом, как это произошло с ним самим, когда он осознал, какой замысловатый «финт ушами» сделала его душа, и в чьё бренное тело занесло её после диалога с прохвостом-Айтоном.
— Значит, вот так ты решил! Значит, вот так? — беззвучно кричал в стену новоиспечённый император, мысленно обращаясь к своему ночному гостю — ты решил, что в этом обличье мне будет проще? Проще победить жуликов и воров? Проще задавить комчванство? Партийных бюрократов проще в подпол загнать? А что мне делать с буржуями и царскими чиновниками? Их куда деть? Или они лучше?
Хотя, в глубине души рос ужас осознания — они не лучше и не хуже, они — такие же. И эта самая простая и самая логичная догадка угнетала сильнее ядов и микробов — как же он со своим революционным опытом не догадался раньше, что бюрократы, профессиональные управленцы — это ещё один, отдельный класс, не менее хищный, чем капиталисты и гораздо более циничный, чем монархи, ибо, реально управляя государством, бюрократы не несут никакой ответственности перед управляемым объектом и весьма относительную — перед вышестоящим начальством. Ну, хорошо, он это понял… Теперь понял. И что?
И что теперь делать ему, профессиональному революционеру, секретарю ЦК КПСС и Председателю Совета министров СССР в облике человека, свержение которого было делом его жизни? Монарх-коммунист — это вещество и антивещество в одном флаконе с неминуемым взрывом мозга. Поэтому первой мыслью было — бежать. Дождаться, когда перестанет кружиться голова и будут держать ноги, и бежать! Но куда? К кому? И, главное, зачем?
В любом случае, спасительная изоляция и естественная слабость давали возможность не торопиться и сосредоточиться, хорошо подумать и наметить план действий с учётом сложившихся обстоятельств. А, чтобы план был качественный, его надо составлять аккуратно и не спеша, включив весь свой опыт пребывания в правящей элите. С самого-самого начала…
А начать надо с того, чтобы никто не заметил резких изменений в поведении, в мимике, жестах, риторике, вообщем как раз в тех мелочах, которые так трудно контролировать и которые являются невидимыми маркёрами личности, её родимыми пятнами. Кто в первую очередь может заподозрить что-то неладное, не найти старых знакомых привычек или наоборот — обнаружить новые — незнакомые? Семья. Значит женщин и детей — отослать срочно. Не встречаясь и не прощаясь!
Второе — в столицу пока ни ногой. Слишком много глаз. Слишком много пытливых любопытных глаз. Здорово было бы, сославшись на пережитое, запереться где-нибудь в монастыре…Нет, опасно. Зайти туда легко, а вот выйти может и не получится — претенденты на трон не дремлют. Кстати, надо составить списочек кандидатов…
Теперь придворные. Их много и они разные. Кто есть кто — непонятно. Все в масках раболепия и смирения. Как вести себя с ними? Можно просто молчать и кивать…. Нет, так не получится. Молчащий человек привлекает особое внимание. Молчать нельзя, придётся говорить, причём что-то такое, чтобы на разглядывание самодержца ни времени, ни желания уже не оставалось. Надо придумать что-то, что позволит раскрыть их, не раскрывая себя. Нужен эпатаж, причём такой, чтобы аннулировать привычный политес.
У американцев это называется «бросить на стол дохлую кошку». И тогда, вне зависимости от важности ранее обсуждаемых вопросов все будут обсуждать только дохлую кошку. И таких дохлых кошек должно быть много и кидать на стол их придётся постоянно, пока окружающие не привыкнут к новым манерам монарха и не начнут считать их естественными и благоприобретенными…
Император покачал головой и недовольно хмыкнул. Такой стиль поведения был совсем не его. Но что тут поделать — придётся заимствовать некоторые приёмчики из арсенала товарища Троцкого, которые одинаково хороши как для привлечения внимания, так и для его отвлечения.
Главное — не перестараться и не нарваться на заочное объявление самодуром и очное признание недееспособным… И то и другое опять же привлечет лишнее ненужное внимание. И вопросы. Надо постоянно задавать вопросы, на которые им придется отвечать. Тогда все внимание будет сосредоточено на том, как правильно сформулировать ответ и на личность говорящего сил уже не останется.
Император оглянулся, не видит ли его кто, украдкой встал, попробовал, как держат ноги, сделал несколько шагов, размял руки, с удовлетворением отметив, что его «сухая» левая вполне подвижна и дееспособна. Сделал шаг пошире и вынужден был опереться о стол… голова ещё кружилась…
Стол внушал уважение своей основательностью и габаритами. Собственно, даже не стол, а фундаментальное сооружение с мощными и одновременно изящнно инструктированными тумбами — функциональное произведение искусства. Чем-то оно напоминало здания послереволюционной Москвы, носящие его имя — сталинский ампир.
Император провёл рукой по зелёному сукну и улыбнулся, вспомнив свой первый рабочий стол после попадания во власть…
1917. Петроград. Смольный. Начало
— Товарищ Сталин! Товарищ Сталин! Товарищ народный комиссар по национальностям!
— Зачем же так орать? — Сталин поморщился, однако, остановился и обернулся на голос. Популярная бородка клинышком, аккуратные усы и загибистая чёлка зовущего никак не вязались с его крестьянской косовороткой и безразмерными извозчичьими штанами, заправленными в стоптанные сапоги. Прямые, как стрелы, брови. Глубоко утопленные глаза с прищуром. Смотрит внимательно, но не сердито. Это хорошо. Значит — послан не за тем, чтобы вызвать «на ковёр».
— Простите, чем обязан?
— Пестковский, — отрекомендовался, отдуваясь, «извозчик», — Станислав Пестковский, назначен к вам заместителем.
— Вот оно как? Ну, раз назначены, тогда приступайте к исполнению обязанностей…
— Готов, а где находится моё рабочее место?
— Вот, — поднял Сталин указательный палец, — найти рабочее место для себя и для меня — это и будет ваша первая обязанность…
— А, вообще, комиссариат у вас есть?
— Нет.
— Ну, так я вам его сделаю.
— Хорошо. А что вам для этого нужно?
— Пока только мандат…
Сталин, не любивший тратить лишних слов, удалился в управление делами Совнаркома, а через несколько минут вернулся с мандатом. В одном из уже занятых помещений Смольного Пестковский нашёл свободный столик и поставил его у стены, укрепив над ним лист бумаги с надписью: «Народный комиссариат по делам национальностей». Ко всему этому прибавили два стула. Можно было начинать работать.
Да-а-а-а, два скрипучих стула и ободранный стол в проходной комнате. Печать из резиновой подмётки, пачка бланков, изготовленных за собственные деньги, и неутомимый «извозчик» Пестковский — вот и весь наркомат. Но зато, совершенно дикий энтузиазм: «Вот сейчас мы покажем, как надо! Даёшь диктатуру пролетариата! Вся власть Советам! Мир — хижинам, война — дворцам!»…
Ноябрь 1900. Ливадийский дворец.
Император встряхнул головой, отгоняя навязчивые воспоминания… В 1917-м задачу № 1 они выполнили — зажравшихся аристократов из тёплых мест выкинули, скользких дельцов от кормушек отодвинули, чиновников, потерявших от безнаказанности берега, наказали… Однако с разбегу, как на столб, налетели на то, о чём предупреждал старик Иммануил Иоганнович Кант: