Алина читала выданный ей на литературном занятии том с пьесами Вингельота.
«— Я, раб страстей, у ног твоих, прекрасная Изетта,
Себе нашел пристанище и пристань.
— Легко слетают клятвы с уст поэта,
Когда он исполненье их не мыслит…»
…Они ходили на премьеру еще вместе с мамой. Все уверяли, что Аня маленькая и родители ее с собой не возьмут, но отец вытер жесткой ладонью крупные слезы и сказал:
— Так, конечно, делать не положено. Но мы никому не скажем, правда? Пусть будет нашим маленьким секретом.
Секрет оказался большой — на всю семью. Вот только Алиска в тот вечер очень огорчилась — отец заплатил за закрытую ложу, а она очень рассчитывала, что один из ее поклонников (какой-то особенный на тот момент) сможет к ним подойти во время антракта. Аня это узнала уже дома, после спектакля, и чуть не расплакалась, а сестра рассмеялась и сказала, что поклонников она, к несчастью, в последнее время видит чаще родных, и вечер этот, по ее мнению, очень даже удался…
— Можем поменяться.
Алина, заметив взгляд соседки, застывший на книге, которую она читала, истолковала его по-своему. Анна отмерла и принялась переодеваться в сухое. Благо исподних рубашек ей выдали целых три.
— Нет, спасибо. Меня все устраивает.
Перо недоверчиво хмыкнула.
— Ты не дошла еще до сцены прощания на берегу? Уверена, вся комната будет залита слезами. Такой трогательный монолог с отцом! Правда потом она кидается в море, пытаясь добраться до корабля возлюбленного, и тонет. А отец стреляется.
Кувшин разбился случайно. Анна даже не помнила, как кинула его в стену. Только осознала, что руки у нее трясутся…
Отец не умрет. Не сейчас. Они уже остались без мамы…
Перьева не рассмеялась. И не пожалела. Насмешливо приподняла бровь, многозначительно хмыкнула и уткнулась обратно в книгу.
Алину бросили родители. Давно. Еще лет десять назад отец с матерью оформили развод — дело редкое и часто пагубно сказывающееся на репутации, но, видимо, их страшило не столько это, сколько возможность прожить жизнь вместе. После получения заветной бумажки оба отбыли в разные края страны, оставив дочь на бабушку, сбагрившую ту еще каким-то дальним родственникам и так далее по родословному древу. Пока девушку не пристроили сюда.
Это Ане рассказал Матвей Оддин — тот самый худощавый парень в очках. И попросил на Перо не обижаться и саму ее не обижать — «она и так жизнью обиженная». Аня не знала, что сделала бы соседка с юношей, если б узнала о его попытке обелить ее репутацию, но предполагала, что ничего хорошего. Обиженных жизнью здесь было много, и каждый пытался доказать Ане, что она такая же.
А она знала, что нет. Может, они сами чувствовали это, потому и злились. Нет, Аню дома ждут. Отец, братья, сестры, Лиска, частично заменившая им мать после смерти последней…
Руки трястись перестали. Бер повесила на крючок мокрое платье и залезла по одеяло, прихватив с собой подсвечник и томик с сонетами и пьесами Бердина.
"Букет невест".
"Проклятое слово".
"Генерал и три туза".
Комедии. Это хорошо. А Алина соврала, никто здесь не будет стреляться!
В соседней комнате засмеялись. Звонкий искренний девичий смех разбил вязкую тишину на осколки, и об осколки те можно было порезаться.
Кто смеялся? Почему? Подобный звук был здесь редкостью. Да, подшучивали друг над другом или над воспитателями, бывало. Особенно доставалось Крысе, но — всегда за глаза. А тут искренний одинокий смех…
Аня не знала, кто живет в соседних комнатах. Раньше ей это не казалось важным. Ведь ее скоро заберут. Или она сама уйдет. А теперь вдруг захотелось узнать, кто там так звонко смеется.
Почему? Побоялась, что просто примерещилось? Или испугалась осознания, что и здесь живут люди — дружат, ссорятся, вон целуются по темным углам, и — хохочут.
Разве плохо, что кому-то хорошо? Нет. Просто странно. Пожалуй, если бы рассмеялась Перо или Вредина, вот тогда точно стоило бы паниковать. А тут всего лишь незнакомая девчонка. Может, она по жизни смешливая. Как Алиска.
Аня поморгала. Сама не заметила, как на глаза навернулись слезы и закапали на толстые страницы стихов. Такая ерунда — чужая радость, а вдруг царапнуло по сердцу острым краем, и захотелось вдруг прежней тишины — пустой, настороженной, мрачной, которая заставляла сосредотачиваться на поисках выхода, а не на воспоминаниях, разъедающих душу…
Взгляд наткнулся на книгу. На мокром пожелтевшем от времени листе черной вязью лежали строки, написанные более полувека назад.
«…
Завоевано сердце всецело.
Рифмой черные строки рубя,
Подпишусь вновь рукою несмелой:
Обреченный любить лишь тебя.»
Хорошие у Бердина сонеты. Красивые. Анна вздохнула и решительно перевернула страницу, погружаясь в мир чужих переживаний. Это гораздо интереснее, чем думать о своих.
По крайней мере менее болезненно.
[1] Три луча, выходящие из одной точки — символ Инквизиции и ее войск в Илендии и Светлого братства в Верции.
Глава 4
«… Местные верят, что в ночь новолуния стирается граница между миром живых и Адом, и проскальзывают в щели между мирами адские исчадия — от того и встречаются порой в лесах чудища нетленные и в наши дни. Инквизиция утверждала, что бескровные и кровные чудовища вызываются или создаются обладающими даром адского благословения — именуются в нашем государстве девы оные ведьмами. Согласно же поверьям, что бытуют здесь у простонародья, отнюдь не ведьмы призывают подобных созданий, а являются те из разломов-наслоений во тьме ночной, когда луна еще народиться не успела…
… Печник Семен Кирпич утверждает, что жену его заживо загрыз зверь, на задних лапах вышедший из леса, с глазами красными и двумя пастями, в которых по два ряда зубов и все — клыки. Удостовериться в этом нет никакой возможности, ибо тело Кирпичницы за десять лет истлело, и никакой врач не сможет теперь определить причину ее смерти. Соседи печника сообщили, что пил оный беспощадно, калитку не закрывал, собаку не завел, вот волк лесной к ним во двор ходить и повадился. Однако наличие в лесу посторонних существ большинство не отрицает…
… Дочь мельничья, как ушла в лес, так и пропала на неделю. Нашел ее Ерема-охотник, у Витова озера, немую, наполовину поседевшую, с глазами белыми, бездумными. Год из дому девку не выпускали родители, чужому глазу не показывали, а потом сосватали кому-то из Дальних Рощ и осенью увезли прочь из родной деревни. Соседи утверждают, что по весне слышали по ночам детский плач, но ровно до первой грозы. Молвят, мол, родила дочь мельника от зверя лесного чудище, да тем и откупился отец от леса, да от безумья дочериного — уезжала девка открыто, в телеге отцовой, словом не перемолвилась ни с кем, но глаз серых не прятала и коса золотая из-под шали торчала…
… Присоветовали мне в город ехать, спину лечить. Ибо знахарка деревенская — тайная ведьма, волков-людоедов прикармливает, в грозы голая танцует, а Фоме Лошаднику, залезшему было к ней в баню, волчью шкуру пришила. Сестра его сама видела, как брат зверем лесным оборачивался и в чащу убегал. Приходила она к ведьме браниться, а та только рассмеялась, да молвила: кобелю кобелем и жить, зверю — зверем. На нее уж и донос послали куда следует, так что лучше в город ехать…"
Зазвонил колокол. Анна с сожалением оставила книгу на столе и, перекинувшись парой ничего незначащих фраз с Михеем, направилась к выходу. К ее удивлению, толстого наставника в прихожей не было. Одна из дверей — со странным рисунком по центру, похожим на переплетение нескольких геометрических фигур, оказалась чуть приоткрыта, и из-за нее доносились голоса: мягкий женский и немного гнусавый мужской.
— Утром процедуру повторили?
— Да. Но, боюсь, безрезультатно.
— Кажется, этот экземпляр бесполезен. Жаль. Мне казалось, это был перспективный проект. А как наш цветок?