Время шло к обеду, так что дура Забавка уже должна быть на ногах. Сейчас она или тут, в рабском доме, или бегает по поместью. Только и делов-то — найти да переговорить.
Но если она не найдется, значит, уже сидит в опочивальне у ярла Харальда. И с ним милуется, тварь такая…
Едва Красава вышла из дверей рабского дома, за ней сразу увязался какой-то чужанин. Совсем молоденький, но уже вытянувшийся в длину, долговязый. У бедра меч в обшарпанных деревянных ножнах, на тощих предплечьях, оголенных по обычаю чужан, всего один железный браслет — на левой руке.
И сколько Красава не ходила по поместью, тощий чужанин таскался следом. В десятке шагов, ближе не подходил.
А когда она, не выдержав, юркнула за дверь хозяйской половины главного дома, и побежала по проходу к опочивальне Харальда, за спиной загремели шаги.
Но Красава все-таки успела — и дверь в покои ярла распахнула прежде, чем молодой парнишка ее настиг.
Внутри никого не оказалось. Даже светильники не горели. И тянуло запахами каких-то трав, мокрой шерсти…
Словно покой мыли, да не по разу.
Чужанин, грубо ухватив ее поперек тела, потащил на двор.
Шторм стих только под утро. Когда Харальд проснулся, снаружи было тихо. Он, не открывая глаз, потянулся, прислушался.
Под боком тихо сопела Добава. Уткнулась головой в его плечо, пригрелась, закутавшись в покрывала…
А снаружи кто-то медленно печатал шаги по галечнику. Раз, другой, третий…
Харальд встал, пытаясь припомнить, где он бросил кинжал вместе с одеждой, когда раздевался. Угли костра давно прогорели и потухли, в пещере было темно.
Только впереди на темноту накладывался сероватый лоскут — небо, по-прежнему затянутое тучами, начинало понемногу светлеть перед зарей.
Там, на берегу, кто-то уронил камешек, звонко цокнувший по галечнику.
И Харальд, плюнув на все, двинулся к выходу из пещеры без кинжала и без одежды. На ходу ощущая, как внутри что-то начинает звенеть и губы растягиваются в нехорошем оскале. Как наполняется тело ощущением злого, яростного веселья, туманящего голову предвкушением крови. Как оживает в нем берсерк.
Давно он не был в битве. Слишком давно. А оружие можно забрать и у врага, это не беда…
На берег Харальд вышел неслышным шагом. Обогнул лодку, замер на полоске галечника. Раздул ноздри, принюхиваясь к запахам, висевшим в неподвижном воздухе. Пахло солью, тиной, морем.
И сладковатым запахом подгнившей человеческой плоти.
Он повернул голову в ту сторону, откуда запах наплывал — в полумраке у одного из валунов затаился человек. Харальд разглядел мощную, слишком мощную шею, идущую покатым уклоном от висков к развороту плеч. Выступающую далеко вперед нижнюю челюсть…
У поджидавшего, как и у него самого, не было ни одежды, ни оружия.
— Берсерк, — негромко, скрипуче сказал гость. — Из тебя получился хороший берсерк.
Харальд молча подошел поближе. Ответил, с шипеньем выдавив сквозь зубы имя, которое не больно-то и любил:
— Ермунгард…
Существо на берегу кивнуло, разглядывая его из-под полуопущенных век.
— Сын.
Харальд стоял молча, ожидая следующих слов родителя. Но тот безмолвствовал. Небо над морем потихоньку светлело, волны накатывались на берег с мягким шорохом — и отступали, тихо стукнув на прощанье камешками.
В первый раз, подумал Харальд, когда Ермунгард пришел к нему, он не произнес вообще ни слова. Только стоял и смотрел. Может, и сейчас…
— Сын. Близится Фимбулвинтер.
Харальд замер, прищуриваясь. Сказал медленно:
— Разве волк Фенрир уже сорвался с цепи?
Вместо ответа родитель повернул голову и глянул на море. Долго молчал и лишь потом проскрипел:
— Ты слишком доверяешь людским сказаниям, Харальд. Фенрир, мой младший брат, сын Локи, никогда не был волком. Он был первым человеком. Весь род людской — потомки Фенрира. И нет в мире той цепи, которая может их удержать. Говорю тебе — Фенрир давно сорвался. Нынче один из его детей хочет, чтобы моя плоть отравила небо. Настанет Фимбулвинтер. И тот, кто все подстроил, завладеет миром, когда все закончится.
Он снова замолчал. Харальд вдруг ощутил, как зачесалась, отчаянно зазудела кожа меж лопаток — как раз там, где крест-накрест легли рубцы от плохо заживших ран, появившихся после ночи, когда погибла Эйлин…
— Ты чувствуешь, — снова скрипнул Ермунгард. — То, чего у тебя не должно быть. То, что зовет тебя в небо. Ты моя плоть, способная его отравить. Помни — тебя окружают дети Фенрира. И любой из них может предать. Любая рука может поднести зелье, куда подмешаны капли моего яда, взятые у меня Тором. Берегись… берегись людей… берегись неба…
Родитель вдруг пригнулся, присел — и перелился в хвост громадной змеи, выползающий из моря. Серое в полумраке заостренное бревно хвоста, громко зашуршав галечником, тут же ушло в темную воду.
Харальд еще немного постоял на берегу, глядя вдаль. И вернулся в пещеру — хмурый и злой.
В голове бродили самые разные мысли. О словах отца, о шрамах, об Эйлин, о человеке, желающем править миром, о том, что за зверь он сам…
И сонное сопенье Добавы было единственным звуком, от которого часть этих мыслей отступила, оставив вместо себя немного покоя.
По крайней мере, этой можно не опасаться, подумал Харальд, устраиваясь рядом с девчонкой. Во всяком случае, пока она так смотрит — простодушно и без хитрости в глазах.
Его вдруг поглотило желание забыть обо всем. Харальд толчком перевернул Добаву на спину. Поцеловал в губы, жадно, безжалостно…
Та, проснувшись, глянула сначала сонно, непонимающе. Потом, когда он оторвался от ее рта, заойкала под его ласками.
На море играли красноватые блики от далекого тихого рассвета, встающего с другой стороны, над скалами. Там, где тучи наконец немного разошлись.
Ни ярла Харальда, ни Забавки нигде не было. Красава, на пару с тощим чужанином, следовавшим за ней по пятам, облазила все поместье. Даже на псарню и в коровник заглянула.
Значит, эти двое ушли куда-то из поместья. Может, тварь Забавка опять сбежала? И ярл отправился за ней в погоню…
Что тоже нехорошо. Больно много чести. Послал бы кого-нибудь из своих людей — да так, чтобы ее там же и попользовали, где поймают…
Но даже если так, почему саму ее выставили из хозяйской опочивальни? За что немилость такая?
Красава надулась. Может, тоже сбежать? Глядишь, тогда и ей внимание окажут…
Устав гадать, она даже попыталась спуститься на пристань под скалами — но тощий гаденыш, ходивший следом, оттащил от спуска за руку.
Весь этот день Красава так и провела в неведении. И лишь к вечеру вернулась в рабский дом. Чужанин, приставленный к ней кем-то — хорошо, если самим ярлом, потому что это был добрый знак, значит, охраняет, бережет для себя — остался за дверями дома.
А она сразу же наткнулась на старуху, которую не раз видела вместе с Забавой.
— Бабушка… — запела Красава, склоняясь над бабкой Маленей. — А где Забавушка? Соскучилась я по сестрице. Вот только найти нигде не могу…
Старая карга глянула печально, выдавила:
— Может, мы ее никогда больше не увидим, голубушку нашу. Не помилует ее ярл, не пожалеет…
А потом зачем-то захныкала, вытирая слезы.
Две рабыни, сидевшие рядом на нарах, тут же принялись утешать старуху, приговаривая гортанные слова и грубовато поглаживая по плечу.
Красава тишком-молчком ушла в свою каморку, улыбаясь и довольно щурясь в полутьме.
Выходит, тварь Забавка и впрямь сбежала. А ярл Харальд отправился ее ловить — и назад уже не приведет. Небось, прикончит люто… да там же тело и бросит, где убьет. Вот и хорошо.
Вот почему ярл послал того старика одарить ее золотом — сам не мог, за сбежавшей рабыней отправился. Вот и ладно. Ничего, она его дождется.
Но ночью Красава спала беспокойно. Вертелась с боку на бок, то и дело просыпалась. И встала рано. Оделась, причесалась кое-как…