— Дело неотложной важности.
— Хорошо, я выясню, пожелает ли госпожа Вас видеть, — неохотно сказала она, с шипящим польским акцентом. — Вы можете пройти внутрь и подождать в комнате.
Нас приняли спустя полчаса, предварительно дав время привести себя в порядок после долой дороги и осмотреться. Мы попали в настоящий дворец. После увиденных мною "дворянских гнёзд" провинции, где скромность граничила с откровенной бедностью, высокая прихожая с причудливыми колоннами подавляла своими размерами. Широкая серовато-белая мраморная лестница, устланная шикарным ковром, уставленная вазами с цветами, ведущая к огромному портрету женщины в полный рост в тяжёлой золочёной раме с двумя античными скульптурами воинов, возвышающимися, словно верные поклонники вокруг хозяйки, призывали смотреть с открытым ртом. Лакей провёл нас в небольшую комнату, удивительно уютную и обставленную со вкусом. Тёмно-зелёная бархатная мебель, гармонирующая с мягкими пуфиками, под цвет портьер и гардин; пол с пушистым ковром, угловой диван и массивный шандал на дюжину свечей.
Хозяйка явилась в длинном голубом шёлковом платье с красными бантами, держа в руках веер и играя им таким образом, что определить с одного взгляда количество колец и перстней было бы невозможно. В ушах у неё сверкали два брильянта, — карата по полтора каждый — а запястье украшал гранатовый браслет.
— Что Вам угодно? — ангельским голоском спросила она.
Баронесса была неотразима и элегантна как тонкий фарфор. Всё в ней было божественно: гармония, благоухание, походка, блеск! Она была поистине нимфа, до того прекрасная, что хотелось сыпать комплимент за комплиментом, пока не познакомился поближе. Есть такой тип женщин, про которых говорят: маленькая собачка до старости щенок; Анастасия Казимировна сочетала в себе, несмотря на шестерых детей, некую миниатюрность, правильные черты лица и ярко выраженную беспардонность, другого слова я не смог подобрать. Хозяйка дома привыкла к власти, как к удобной одежде, и совершенно не находила нужным это скрывать. К тому же я лишился четырёх сотен рублей, ушедших сиротам, нуждающимся в помощи после наводнения одна тысяча семьсот девяносто третьего года. Пожертвование давало зелёный свет на оформление нужных мне документов, и если возникнут какие-либо затруднения, то Анастасия Казимировна непременно пожалуется папочке, почётному опекуну фонда, и тот разотрёт всех в порошок, а дабы уважаемые люди могли заниматься своими делами, через пару недель их навестит стряпчий, который всё и привезёт. Хотели быстро и без проблем — получите. Потрясающий сервис, оставляющий широченное поле для коррупционного манёвра. Приедет стряпчий и скажет, мол, бумажки нужной нигде нет и найти никак. И что делать? Бежать к Казимировне? Конечно, проще "сунуть на лапу" на месте. Ещё можно придушить стряпчего в подвале за излишнюю инициативу. В общем, кабы мне не нужен был весь этот балаган, в гости к Путилинским я бы в жизнь не поехал.
— Зря вы рубль той дуре дали, — сокрушался Генрих Вальдемарович, когда мы возвращались обратно, — чай, не в столице. Ей и полуполтинника за глаза хватило бы. Глядишь, и обошлись бы меньшей тратой.
— Не было у меня с собой четвертака. Вообще разменной монеты не осталось. Генрих Вальдемарович, а где тут мелочью разжиться можно? Ни в одном трактире сдачу получить невозможно.
— Только у ростовщиков, — серьёзным тоном произнёс Есипович. — Есть в Смоленске две-три конторы. Выгоднее всего в "анфилатовскую" обращаться. За рубль ассигнациями пятьдесят шесть копеек серебром получить можно. Слышал я, финансовое учреждение у нас скоро откроют, может, тогда и не будут драть половину. А пока только так.
— Проблема-то в том, — глубоко вздохнув, произнёс я, — что билеты у меня в основном иностранные.
— Даже не знаю, что и посоветовать, — лицо Генриха Вальдемаровича приняло задумчивое выражение — только в Петербург. Впрочем, есть у меня один знакомец, ещё с прежних времён. Хотя он всё больше скупкой промышлял, но думаю, вашу проблему он решить в состоянии.
— Представите меня?
— Боюсь, общаться Вам с ним станет неприятно.
— Ваш знакомец еврей что ли?
— Упаси господь с ними связываться, без портов остаться можно. Хотя, пожалуй, этот сам их без исподнего выставит. Щепочкин его фамилия. Поручик Павел Щепочкин. В Юхновском уезде у него самая крупная мануфактура, да и во всей губернии, наверно.
— Мануфактурщик — это хорошо, — произнёс я. — Когда сможете устроить встречу?
— Вообще-то, Щепочкин — друг Елизаветы Петровны, и я с ним не общаюсь.
— Ревнуете к мутер?
— Я? — возмутился он. — К тёще? Да если б не её…
— Генрих Вальдемарович, извините. Переведём разговор в другую плоскость. Можно ли попросить Елизавету Петровну посодействовать? Или даже уговорить съездить к этому Щепочкину. Я в долгу не останусь. Все расходы за мой счёт. Сами видите, обстоятельства сложились ни к чёрту. А если вспомнить о паршивых урожаях за последние годы, то дела в именье, как мне кажется, хуже некуда.
— Ах, мой друг. Дела в вашем именье и вправду печальны. Одних крупных долгов на шесть тысяч, а сколько по мелочи набралось, так и не знает никто.
"Ух ты, — подумал я, — для Генриха Вальдемаровича я уже друг и именье, которое ещё не оформлено как следует, моё. Это радует, однако что-то сумма долга высока. Надо выяснить".
— Как на шесть? — с испугом произнёс я.
— Сашка. Пристрастился к картам негодник, моего чуть не вплёл. Назанимал у него.
— Проклятье! Я предполагал немного иное.
— Такова жизнь: мы предполагаем, а Бог располагает. Я вот что думаю: а не выкупить ли Вам у Щепочкина Грядненскую полотняную фабрику за ваши английские билеты. А мы уж потом как-нибудь разберёмся.
"Всенепременно Генрих Вальдемарович. — размышлял я. — За болвана меня держишь? Картёжник Сашка назанимал, а тут такой прекрасный случай вернуть невозвратный долг. Но так говорить мне нельзя. Буквально через неделю необеспеченные ассигнации рухнут, и вскоре менять их на серебро по курсу три к одному станет за счастье. К тому же, буквально в спину дышит фактор "дубликата". Бумага через год-полтора начнёт расползаться и избавиться от фунтов и франков нужно таким образом, что б никто не смог предъявить претензий. В идеале, если они окажутся за пределами России, я был бы доволен".
В течение всей дороги до Борисовки, штабс-капитан рассказывал о мануфактуре. Приводил какие-то цифры, высказывал пожелания и всячески склонял меня к принятию положительного решения. При всём при этом, Генрих честно указал на отсутствие нужного оборудования по переработке конопли. Предупредил об износе станов и слабой квалификации работников. А уже после того, как мы стали проезжать узнаваемые мной по киносъёмке дома, выдал фразу:
— Авдотья Никитична после похорон супруга в мирской жизни разочаровалась и в монастырь собралась. Так мне тёща сказала. Я сначала сам схожу, предупрежу, а уж потом и Вы, мой друг. Только умоляю, не говорите про Сашку плохого. Наверно, это единственная ниточка, которая держит её здесь. Пусть грех с купчей ляжет на Леонтия Николаевича, царство ему небесное.
Описывать сложившуюся обстановку в доме как гнетущую, вынимающую всю душу и заставляющую глаза наливаться влагой от безысходности, я не стану. Ибо было ещё хуже. Грязь и запустение, ощущение смерти и дикий холод, запах давно немытого тела и чувство наступающего голода. Авдотья Никитична сидела на только что прибранной кровати и смотрела абсолютно пустыми, без единого оттенка разума, глазами. На исхудавшее лицо иногда садилась мерзкая муха, но тут же улетала, обидевшись, что время ещё не пришло. Капитан стоял у стола, с деревянным ковшиком с водой и нервно покусывал губу, дёргая усом. Возле него, сжавшись, сидела девочка с испуганным взглядом, удерживая в руках корягу-костыль.
— Здравствуйте, тётя, — на большее у меня не хватило сил. Словно от пропасти отпрянул и пару мгновений нужно отдышаться.