— Вон, глянь, Ирка Самойлова. Тоже третий раз приезжает и третий раз с репертуаром романтической героини: Джульетта, Офелия, Катерина из «Грозы». И ведь она не бездарна, между прочим. Есть в ней искра. Только она со своей искрой никому там не нужна. Согласись, бегемот в роли Офелии ничего, кроме хохота не вызывает. А над ней с первых же слов начинают ржать. Ирка в слезы, слова забывает и бежать. Ни разу на второй тур не прошла.
— А Голубева, это кто?
— Актриса вообще-то. Мария Голубева. Она тут курс ведет. К ней вообще за счастье попасть, потому что педагог хороший, ну, и как человек простая, без понтов. Сейчас мало кто так относится к предмету, мастодонты вымирают, остается шелупонь
«Предмет» он произнес через «э». Получилось «прэдмэт», забавное и немного грузинское. И улыбался хорошо, по-доброму.
Олеся уважительно посмотрела на Васю и едва не пропустила очередное шевеление у дверей.
— Авакумов, Трошин, Гуйдулян, Писаренко, Чебыкина, Перкина следующие, — послышалось от дверей, а потом после недолгой заминки голос недовольно добавил. — Олеся Перкина есть?
Она не сразу сообразила, что зовут ее, а потом вскочила, пороняв все, что держала в руках.
— Есть, есть!
— Перкина, заходите быстрее. Приготовиться Цхай, Цаплин, Пермяков, Антонов, Шилова.
— Ну, ни пуха, ни пера тебе, — пожелал Вася.
— К черту, — храбро ответила Олеся и пошла к дверям.
За дверями ее ждал ужас. Самый, что ни на есть настоящий, от которого моментально затряслись колени, и даже в животе заурчало. Хотя, заурчать могло и от голода. Позавтракала она, дай бог памяти, в семь, а сейчас уже почти пять вечера, и у нее маковой росинки во рту не было. Правда, воды она выпила почти полторашку. Хорошо хоть вызвали ее не первой. Олеся плюхнулась на стульчик у стеночки вместе со своими товарищами по несчастью.
В животе опять заурчало, и девушка, сидевшая рядом, посмотрела на Олесю сердито. Олеся ответила независимым взглядом, закинула ногу на ногу и постаралась взять себя в руки.
Чем дольше она сидела, тем страшнее становилось.
Кособокий паренек, который приглашал войти в аудиторию, называл фамилии, и соискатели медленно, словно под водой, тянулись к центру комнаты с обреченными лицами, отчаянно разыгрывая безмятежность, становились перед длинным, составленным из нескольких, столом, и начинали свою предсмертную песнь волка Акеллы. Лично у Олеси складывалось именно такое впечатление: абитуриенты воют на последнем дыхании, стараясь оттянуть неизбежный роковой финал, поскольку все ясно с самого начала, а стервятники, нахохлившиеся за столом, зорко смотрят на жертву.
Добить или сам сдохнет?
Почти во главе стола сидела Мария Голубева. Та самая, о которой талдычил Вася пару минут назад. Актриса выглядела несвежей, и по лицу, с остатками поплывшей косметики, ей можно смело дать законные пятьдесят. Прическа потеряла форму, а под глазами виднелись черные разводы растекшейся от жары туши. Рядом с ней сидел прилизанный хмырь лет семидесяти, почти лысый, со старческими коричневыми пятнами на лбу, потертом пиджаке, совершенно неуместном в такую жарищу, и, кажется, мёрз. Его лицо Олесе показалось тоже знакомым, но вспомнить, где его видела, она так и не смогла. Остальные члены приемной комиссии были ей неизвестны. Выбросив их из головы, Олеся сосредоточилась на абитуриентах.
Все шло настолько плохо, что ей захотелось встать и уйти прямо сейчас, не дожидаясь, пока ее вызовут. Она не ожидала, что выступать ей придется не только перед приемной комиссией, но и перед другими ребятами. И при мысли, что они будут сверлить ей затылок взглядами, становилось не по себе. Кроме того, слушая, как они читают стихи и басни, тщательно выговаривая слова, вкладывая в них особые интонации, Олеся сама себе показалась дурой. Но даже тех ребят, что, по ее мнению, читали хорошо, комиссия не стеснялась критиковать.
— Больше экспрессии, — безжалостно требовала Голубева.
— Рубите, рубите очень, — морщился хмырь. — Мягче, это же не Маяковский.
Абитуриенты сбивались и выглядели жалкими, но, несмотря на все, куда более уверенными, чем Олеся. Даже когда получали откровенный от ворот поворот и умоляли «позволить прочесть что-нибудь еще».
Нет, ей так не выступить. Хорошо бы, чтоб ее вызвали последней, меньше позора.
Естественно, ее вызвали в середине. В животе опять заурчало, а в горле пересохло. Она робко вышла в центр и остановилась, убрав руки за спину.
— Ну? — устало сказала Голубева.
— Что? — не поняла Олеся.
Голубева вздохнула.
— Представьтесь, милая. Скажите кто вы, откуда приехали, что будете читать?
— А… это…
— Без «это»! — строго приказал старый хмырь дребезжащим козлиным голосом. — Вы можете начать фразу без слов: «это», «того», «ну, в смысле»?
— Могу, — пропищала Олеся голосом, давшим петуха. С задних рядов послышались сдержанные смешки. Хмырь строго посмотрел в тут сторону и постучал ладонью по столу.
— Тишина! Начинайте, девушка.
— Меня зовут Олеся Перкина. Я приехала с Екатеринбурга.
— Из, — поправила Голубева. — Правильно говорить — из Екатеринбурга. Что будете читать?
— Ну… басню, — проблеяла Олеся, а потом вспомнив про строгий запрет, торопливо добавила: — то есть того… монолог Джульетты.
— «Того, этого», — передразнила Голубева и раздраженно махнула рукой. — Читайте, что хотите. Господи, откуда же вы такие беретесь?..
— Мартышка к старости слаба глазами стала, — робко начала Олеся. Старый хмырь и Голубева одновременно поморщились и, как ей показалось, посмотрели с отвращением.
К второй строфе Олеся чуть успокоилась и даже вошла в раж, показывая как мартышка в бешенстве растоптала очки. Хмырь сидел с непроницаемым лицом и бездумно черкал на листке бумаги, а Голубева смотрела на выступление с жалостью. Тишина в помещении, воцарившаяся после последних слов Олеси, не предвещала ничего хорошего.
— Что там у вас еще? — недовольно спросил хмырь.
— Монолог Джульетты, — хмуро ответила Олеся.
— О, господи, — закатила глаза Голубева и снова апатично махнула рукой, мол, давай, жги, но сама прикрыла глаза, поглядывая из-под пальцев.
— Мое лицо под маской ночи скрыто, но все оно пылает от стыда, за то, что ты подслушал нынче ночью. Хотела б я приличья соблюсти, — начала Олеся, но тут Голубева замахала руками, призывая ее остановиться.
— Девушка, — жалостливо сказала она, — скажите, вы хоть понимаете, что читаете?
— Понимаю, — закивала Олеся.
— Нет, вы не понимаете. Вы читаете Шекспира, между прочим, самое его знаменитое творение, и, пожалуй, монолог самой романтической героини мировой литературы. Кто такая Джульетта? Это юная девушка, воплощение невинности и первой любви! Подснежник! Фиалка! Пичужка! Вы осознаете это?
— Осознаю, — пискнула Олеся.
— Тогда почему вы читаете это произведение, как конченная блядь? Вы произнесли всего четыре предложения. Четыре! И при этом гримасничали, закатывали глаза как шалава с Ленинградки. Девушка, я вас прошу, нет, я даже заклинаю, идите домой. Не надо вам в искусство. Не ваше это.
Выпалив эту тираду, Голубева схватила бутылку с минералкой, открутила пробку и стала жадно пить прямо из горлышка. Застывшая Олеся не знала, что делать. Ей показалось, что ее попеременно бросает то в жар, то в холод.
— Маша, ну чего ты так резко? — тихо спросил прилизанный хмырь.
— Георгий Сергеевич, я бы рада мягче, но сил моих на это смотреть уже нет. Ну, какая она актриса? Вы слышите, как она говорит? Речь невнятна, голос элементарно не поставлен, половину звуков проглатывает. Ну что она вам сыграет? А интонации? Вы поверили, что она — Джульетта?
Повернувшись к Олесе, Голубева обнаружила, что та стоит на месте.
— Вы чего-то еще хотите? — резко спросила она.
— У меня еще есть стихотворение Гумилева, — пролепетала Олеся. — «Волшебная скрипка».
— Ой, идите вы с вашей скрипкой сразу на вокзал, — грубо ответила Голубева и помахала на себя рукой. — Господи, жара-то какая! Я с ума сейчас сойду!