Гамбит пиковой дамы - Ланской Георгий Александрович

Георгий Ланской

Гамбит пиковой дамы

Пролог

Окутанная саваном лунного света, комната казалась склепом.

Лежать в одном положении было неудобно. Я перевернулась на бок, стараясь сделать это как можно тише. Зверь поднял голову и уставился на меня. Я не могла его обмануть. Зверь всегда знал, когда я сплю, когда притворяюсь, когда плачу или смеюсь.

Сегодня я не спала, смотрела, как ползет по стене голубой прямоугольник света, а зверь чутко ловил каждый шорох.

За окном было тихо, и только старые ели слабо махали темными лапами, подавая знак темному стражу, застывшему у моей постели.

Он поднялся и медленно подошел ко мне, дыша в лицо жарким, вонючим смрадом, а потом влажный горячий язык коснулся моих мокрых щек, слизывая слезы. Я обняла его лобастую голову, уткнувшись в короткую черную шерсть. Зверь не шевелился и только шумно вздыхал, прикасаясь к руке холодным носом.

Я училась спать по ночам заново, реагируя на каждый звук. Но ночные шорохи – пусть даже не самые приятные гости – были куда лучше снов: тягучих, липких, как смола, затаившихся во мраке, построенных на костях воспоминаний.

Воспоминания, которые я вполне удачно давила днем, топча их каблуками туфель, приходили ночью, впиваясь в беззащитное сознание, как крючки в желтый рыбий рот, раздирая его и уродуя, заставляя корчиться в агонии.

В кошмарах, мечась на скомканных простынях, я всегда видела их – людей из прошлого. Грустных, веселых, уклоняющихся от моих вопросов, дающих бесполезные советы. Страшнее всего было просто ловить на себе их укоряющие взгляды. Каждый раз, когда я видела их – двух женщин, двух мужчин, я плакала, а зверь беспокойно озирался по сторонам, ища моих обидчиков.

Сегодня, забывшись в коротком беспокойном сне, я увидела ее. Сухонькая женщина, почти старушка, с несгибаемой, словно затянутой в корсет спиной, сидела на тротуаре, прося подаяние. Люди скользили мимо, словно не замечая ее. Женщина не пыталась протягивать к ним руку. Даже в такой позе – со скрещенными по-турецки ногами, она казалась королевой. У ее босых пяток стояла перевернутая шахматная доска.

Прохожие вдруг развернулись, и все до единого пошли мне навстречу. Я с ужасом увидела их лица: грубые, белые и черные, отливающие лаком, безгубые, с мертвыми, залитыми белилами или тьмой глазами. Они чеканили шаг, проходя мимо старушки, и бросали к ее ногам шахматные фигурки. Ладьи, кони и пешки падали на тротуар с костяным стуком и разбивались вдребезги. Женщина смотрела на меня, строго поджав губы, а потом вдруг протянула руку, указывая на что-то за моей спиной.

Я не обернулась, потому что мне было очень страшно. Проснувшись в этот момент, я долго лежала в темноте, сдерживая дыхание, но он все равно услышал и подошел. Уткнувшись в пахнущую псиной шерсть ротвейлера, я разрыдалась.

Кошмары, бывшие неотъемлемой частью моей жизни почти год, теперь приходили реже, но легче не становилось. Я сползла на пол, баюкая на коленях тяжелую голову собаки.

Ротвейлер был единственным живым созданием из моей прошлой жизни, о которой я старалась не вспоминать. Пес, сам переживший немало горестей, теперь ходил за мной по пятам, пытаясь спасти от любого, посягнувшего на мой покой.

Прямоугольник света на стене наливался красным, становясь более четким. Оконная рама походила на надгробный крест.

Я ускользнула от смерти, оставив ее другим. Ушла с большими потерями, лишившись всех, кого когда-то любила. Убежала, оставив с носом врагов, жаждавших избавиться от ненужной преграды на пути к большим деньгам, от пешки, в одночасье ставшей королевой.

Кто я теперь? Пешка в безнадежном гамбите? Козырная дама в колоде?

Я легла на пол, прижавшись к теплому собачьему боку. Прошло уже больше двух лет. Научившись спать по ночам, я разучилась бояться. Кем бы ни были мои преследователи, они меня потеряли. Пес громко задышал от удовольствия, когда я почесала его живот. Я улыбнулась, вспомнив, как жила это время рядом с ним, верным и преданным, лучшим другом человека.

И теперь мне не от кого убегать. А ему не от кого меня защищать.

Хочешь, расскажу сказку?

Часть 1

Я лениво потягивала кофе и разглядывала пустую улочку. Кафе только что открылось, посетителей было немного. Те, кто спешил на работу в Париж, штурмовали метро где-то два часа назад и уж точно не пошли бы пить кофе к Жаку. Для обычных посетителей – любителей погреть косточки под солнцем – время еще не настало, хотя внутри вовсю кипела работа, а упоительные ароматы свежих круассанов и кофе приятно щекотали ноздри. С утра в кафе было всего два посетителя: я и старичок лет семидесяти: опрятный, чистенький, по-настоящему французский, с лукавым ленинским прищуром.

Старичка вычурно звали Максимилианом. Если я имела неосторожность прийти в кафе раньше его, он всегда подсаживался рядом, норовил потрепать за щечку, а то и ущипнуть с подзабытым мужским пылом. Правда, в последнее время ему как-то расхотелось это делать. Бакс, с рвением выполнявший функции сторожа, на Максимилиана порыкивал, косился недобро, а однажды даже продемонстрировал зубы. Я долго извинялась, но потом скорректировала утренние прогулки так, чтобы приходить в кафе позже. Теперь я лишь вежливо кивала старичку и, получив свой кофе с булкой, садилась за другой столик.

Больше мне никто не докучал. Жизнь в парижском пригороде Леваллуа Перре была тихой и сонной. Кафе Жака стояло вдалеке от обычных туристических маршрутов, так что возможность встречи с соотечественниками была сведена к минимуму.

Сегодня, выгуляв пса, я зашла в кафе, уселась за свой любимый столик под зеленым навесом и стала ждать, пока выйдет хозяин. Жак всегда обслуживал меня сам, не знаю почему. Наверное, я ему нравилась, что вызывало бурное неодобрение его жены и дочери, угловатой, с громадными черными глазами, носом-горбинкой и курчавыми волосами. Жена Жака, грозная брюнетка с буйной гривой непослушных волос, была наполовину турчанкой, наполовину баской, о чем Жак, небрежно обмахиваясь линялым полотенцем, рассказал мне не то на третий, не то на четвертый день знакомства.

– Что поделать, мадемуазель, – грустно ответил он, когда я поинтересовалась, не ревнует ли его жена к посетительницам, – такова ее доля. Иногда она кипит, как раскаленное масло, и в такие минуты у меня поджилки трясутся. Ведь на кухне полно ножей. Однажды она уже стукнула меня сковородой по темечку, да, да, вот прямо сюда! Но я – француз, черт побери, и не могу не смотреть на красоток…

У Жака были потрясающие способности комика. Когда он показывал мне травмированное темечко, где среди волосиков светилась изрядная плешь, я закатывалась от смеха. Жак хохотал вместе со мной и с тех пор всегда был рад меня видеть. Вот и сегодня, когда я махнула ему рукой, он тут же выбежал наружу.

– Еще чашечку, Алиса?

– Пожалуй, – улыбнулась я. – И круассан.

Я сунула под стол недоеденную булочку, и Бакс с удовольствием слопал ее за мгновение. Спешить было некуда. Я поднялась рано, от скуки убрала дом и даже вымыла два окна, мрачно подумав, что мыть окна в шесть утра – предел мазохизма. От подобных мыслей легче мне ничуть не стало. Почувствовав себя никому не нужной и всеми забытой, я даже попыталась всплакнуть, надеясь, что мне полегчает, но уже спустя мгновение эта идея показалась мне глупой.

Бакс крутился под ногами, дважды перевернул ведро с мыльной водой, причем во второй раз нарочно, в этом я была уверена. Ему тоже было скучно, и раз уж я соскочила с постели ни свет ни заря, могла бы не скоблить эти никому не нужные стекла, а прогуляться по парковой зоне, неподалеку от мэрии, пока не выскочили эти дурни-велосипедисты. Велосипедистов Бакс ненавидел и все время порывался броситься на них. По-моему, они вызывали у него первобытный рефлекс хватать и рвать добычу на части из-за того, что слишком быстро перемещались.