До осени бы дотянуть, и тогда…
…с каждым разом тьма восстанавливалась все быстрее, а лекарства почти не помогали. И мастер Смерти больше не шутил, а Анна… Анна знала, что осталось не так уж много. Ей уже не страшно.
Да, было время, когда она мучилась, осознавая, что время идет.
Секунда.
И еще одна.
Ее раздражали часы, что махонькие, инкрустированные сапфирами — подарок Никанора, что огромные, оставшиеся в доме от прежней хозяйки. И те, и другие были равнодушны к горю Анны и отсчитывали минуту за минутой.
Она плакала.
Много.
И даже заглянула как-то в храм, но не нашла там ни успокоения, ни надежды. Напротив, разом вдруг всколыхнулись полузабытые детские воспоминания, ее замутило от запаха благовоний, тесноты и темноты. И показалось вдруг, что Люцифер улыбаются.
Издевательски.
Кого ты желаешь обмануть, Анна?
Никого.
Она долго стояла перед той иконой, которая была больше похожа на картину, а потому низвергнутый и прощенный сын Господа, одаривший людей, что светом, что тьмой, выглядел до неприличности живым. Настоящим. В сомкнутых ладонях его пряталось нечто весьма важное, и Анна боролась с собой и желанием подняться на цыпочки, заглянуть, осознавая, что желание это нелепо, и разглядеть у нее Дары не выйдет.
— Свечку поставить желаете? — поинтересовалась служительница, широко крестясь. — Есть и за здравие, и за упокой. Подешевше, а есть и поприличней…
Эти слова и вид женщины с коробом, где, разделенные тонкой папиросной бумагой, лежали свечи, разрушил волшебство. Но свечу Анна поставила, не столько веря, что молитва поможет — не искренняя не поможет — сколько потому, что стало ей неудобно.
С Анной такое случалось.
Стук повторился. Странно. Соседи привыкли, что Анна редко отворяет дверь. И прежде дружелюбные — за этим дружелюбием ей вновь же виделось праздное любопытство, сделались равнодушны. Это ее вполне устраивало.
— Есть кто дома? — раздался детский звонкий голос.
И Анна ответила:
— Есть.
И тут же себя укорила: следовало бы промолчать, и тогда мальчишка — откуда здесь мальчишка? — решил бы, что дом пуст. Он бы ушел, и Анне не пришлось бы подниматься.
— Подождите, — она убрала ноги, отметив, что теперь левую покусывали мурашки. — Сейчас…
Она перевернулась на колени.
Поднялась, вцепившись в подлокотник диванчика, и тот привычно качнулся, предупреждая, что когда-нибудь да обломится. Ей бы мастера вызвать…
Вызовет.
Когда-нибудь.
Позже.
Она встала. И вцепившись в трость — никогда, никогда больше Анна не забудет ее столь беспечно — подошла к двери. Нога все еще плохо слушалась, но боль все же попритихла. Возможно, ночью получится обойтись без снотворного.
Его Анна и сама не любила.
Травяные сны получались муторными, тяжелыми, не приносящими отдыха, зато по пробуждении она вдруг остро осознавала свое одиночество и тот факт, что еще один день прошел, а смысл в ее жизни так и не появился.