Болван. Болван. Проклятый болван.
Гримберт тяжело опустился на мостовую возле двери, пытаясь унять разыгравшееся сердцебиение и расслабить сведенные судорогой пальцы. Как обычно в такие моменты, вспыхнула сводящая с ума резь в глазницах, как будто там еще оставалось что-то, что могло болеть. Темнота заплясала вокруг, вызывая мучительное головокружение и слабость.
Гримберт изо всех сил стиснул деревянную рукоять своей клюки. Справиться с болью было непросто, однако возможно. Слабость тоже рано или поздно отступала — тело, хоть и порядком потрёпанное, всё еще было достаточно молодо, чтобы восстановить силы. Но против самого страшного своего противника, против темноты, он был бессилен.
Темнота была всевластна. Он не мог прогнать ее ни на миг, даже если бы поднес к лицу пылающий факел. Она не отступала, как трусливая ночь на рассвете, едва лишь заслышав крик петуха. Она утвердилась подобно тирану, окутав собой и поглотив все то, что было ему прежде знакомо. Предметы, которых он касался, состояли из темноты. Земля, по которой он шел, была темнотой. Люди, голоса которых он время от времени слышал, тоже были лишь сгустками темноты.
Самыми страшными были первые дни, когда он только учился осознавать это. Что темнота, окутавшая все вокруг, это не чудовище, вторгшееся в привычный ему мир. Отныне темнота — это и есть его новый мир.
Спокойно, приказал он себе. Спокойно, ты, жалкое дрожащее отродье. Если бы ты отступал всякий раз, когда судьба подкидывала тебе подлость, ты бы и пятился всю жизнь, как речной рак.
Мысленно досчитав до ста и убедившись, что сердцебиение улеглось, Гримберт нащупал свою клюку и устроился на теплом камне мостовой неподалеку от двери, вытянув перед собой собранные горстью ладони.
Если вечная ночь и была способна чему-то научить, так это терпению.
***
К полудню ему удалось набрать лишь четыре асса — жалкая цена за долгие часы проведенные под светом немилосредного осеннего солнца, норовящего сжечь кожу даже сквозь тряпье на лице.
Возможно, этот Берхард был прав, мрачно подумал Гримберт, ощупывая пальцем сложный герб маркграфства Салуццо на теплом медном профиле монеты. Возможно, ему в самом деле стоило отправиться к собору Святого Филиппа. После утренней службы народ благодушен, у него был бы шанс заработать добрых десять ассов. А может, и дюжину, если стонать погромче.
Явите жалость к несчастному калеке, глаза которому выкололи мавры, но который по-прежнему взирает на мир с христианским смирением!..
С другой стороны… Гримберт зло хрустнул костяшками пальцев. С другой стороны, вместо горсти меди он мог получить кое-что иное. Сломанную руку или выбитые зубы. Несмотря на то, что Железная Ярмарка не собрала в тихом провинциальном Бра той жатвы, которую собрала во всем маркграфстве Салуццо, количество калек в городе было таково, что паперть перед собором Святого Филиппа нередко превращалась в поле настоящей битвы между увечными и калеками всех мастей.
Безрукие, безногие, истекающие гноем, с разбухшими чреслами и изувеченными лицами, они стекались к утренней службе подобно саранче, перекрывая проповедь священника своим злым клёкотом. Соберись они все разом, уже могли бы идти маршем на Аахен — если бы только эта армия увечных смогла прошагать хотя бы милю в едином направлении…
Гримберт старался держаться подальше от прочих. Слепой человек в драке столь же беспомощен, как набитое тряпьем чучело против боевого рыцарского доспеха, это он уже успел понять на своей шкуре. Если в Бра и были существа более беззащитные, чем он сам, так это химеры, но Гримберт скорее лишился бы второго легкого, чем вступил бы с ними в потасовку — одна мысль о прикосновении к химерам вызывала ужас.
Химеры никогда не толпились на паперти, клянча свою порцию меди. Их тела были слишком слабы для этого. Днем они прятались от жгучего солнца в погребах и подворотнях, чтобы вечером выползти на улицы, пугая прохожих монотонными стонами и испуская такие богохульства, что прочь бежали, подобрав рясы, даже церковные служки. И хоть Гримберт не видел их воочию, он машинально стремился убраться подальше, если слышал приближение химеры.
Услышав далекий колокольный звон, возвещающий обедню, Гримберт спрятал собранную медь в потайной карман на своей ветхой робе и наощупь достал из котомки снедь — четвертушку ржаного хлеба. Хлеб был сухой, ломкий, как алебастр, наполовину состоящий из прогорклой целлюлозы, но Гримберт держал его крепко, как золотой слиток. Вырвать у слепого хлеб — тяжелый грех, но каждый бездомный знает, что голод куда как тяжелее.
Ел он медленно, экономя силы даже во время трапезы. Хлеб он отламывал маленькими кусками и отправлял в рот, позволяя тому пропитаться слюной и разжевывая до тех пор, пока жесткое крошево не таяло на языке, оставляя в желудке приятную сосущую тяжесть. Если Господь милостив, сегодня ему удастся найти на рынке пару гнилых картошек или брюкву. Если нет, остается шанс украсть горсть овса у лошадей возле трактира, размочить и съесть перед сном. Но Гримберт знал, что не пойдет ни к рынку, ни к конюшням. Сейчас у него была более важная забота, по сравнению с которой мерк даже голод.
Но как бы он ни был поглощен едой, скрип двери он расслышал совершенно отчетливо.
— Фурункул Святого Агриция! Какого дьявола ты околачиваешься возле моей двери?
— Жду, — покорно ответил Гримберт, пряча хлебную корку в рукав, — Мое предложение все еще в силе. Сорок денариев серебром за то, чтоб ты отвел меня к Бледному Пальцу.
— За сорок денариев я могу пернуть тебе под нос, — хрипло отозвался Берхард, — И дать два асса сдачи. В удачный день я зарабатываю две сотни. И можешь мне поверить, я не назову удачным день, когда мне приходится оказаться поблизости от Бледного Пальца! Сказано тебе — убирайся!
Гримберт хорошо ощущал исходящую от него злость. В сочетании с тяжелым запахом пота и дешевого вина она заставила бы попятиться даже самого отчаянного городского калеку. Но Гримберт знал, что скорее откусит себе пальцы на руках, чем позволит сделать хоть шаг назад.
Единственным, что подпитывало его измученное, замерзшее и истощенное тело, был огонек надежды в груди, похожий на пламя лампадки. Но этот крохотный огонек сейчас давал ему больше энергии, чем термоядерный реактор рыцарского доспеха класса «Феррум».
— От тебя смердит, как от падали, — с нескрываемым отвращением произнес Берхард, — Гляди мне, будешь наседать — не посмотрю, что слепой, отделаю так, что остатки и на сангвинарную фабрику не примут!
Гримберту потребовалась вся выдержка, чтобы не ответить дерзостью и сохранить почтительную позу. Может, этот Берхард и не большого ума, но он несколько лет возвращался живым из Альб, а это уже говорит о нем больше, чем любые титулы и звания.
— Можешь избить меня, это ничего не изменит. Мне нужно к Бледному Пальцу.
Берхард сквозь зубы процедил короткое богохульство, недостаточно опасное, чтобы заработать Печать Покаяния, но вполне весомое, чтобы принести господину Безрукому серьезные неприятности, услышь его священник. Впрочем, Гримберт сомневался, что Святой Престол сильно озабочен своей паствой в Бра. В этом маленьком городке, примостившимся в предгорьях Альб, была всего одна церковь, еще одно подтверждение его удаленности от столицы маркграфства Салуццо.
— Что тебе до Бледного Пальца? — спросил он жёстко, — Отвечай, увечный, или я не посмотрю на твою поганую морду и навешаю тумаков так, что всех святых вспомнишь!
Инстинкт самосохранения, похожий на воющую внутри кокпита сирену разгерметизации, требовал осторожности. Но Гримберт знал, что есть тактические ситуации, в которых уклонение лишь затягивает неизбежное. Когда на твой доспех обрушивается гибельный кинжальный огонь, отступление может быть фатальным. Нельзя подставлять уязвимые места брони. В такой ситуации единственный шанс победить — развернуться к врагу лицом и атаковать, используя всю доступную огневую мощь.