Кожа так плотно облегала его острый костлявый нос, что на переносице виднелось белое пятнышко. Ни на щеках, ни даже на высоком бледном лбу не было ни единой капельки пота. Лоб у него был несуразно большой, с тонкими голубыми жилками на висках. Глаза делили это лицо ровно пополам. Жесткие седые волосы распались неровными прядями, видимо, он отбросил их назад, прочесав всей пятерней. На нем были брюки-комбинезон и синяя рубашка. Куртка с медными пуговицами и коричневая, вся в грязных пятнах, шляпа с круглой, как пирог, тульей лежали на земле рядом с ним. Серые от пыли парусиновые туфли были сброшены с ног и валялись тут же.
Человек долго смотрел на Джоуда. Солнечный свет глубоко проникал в его карие глаза и зажигал в зрачках золотые искорки. Когда он поднял голову, мускулы у него на шее обозначились еще сильнее.
Джоуд молча стоял в пятнистой тени. Он снял кепку, вытер ею потное лицо и бросил ее вместе со свернутым пиджаком на землю.
Человек, сидевший у дерева, вытянул ноги и зарыл пальцы в пыль.
Джоуд сказал:
- Ф-фу! Ну и жарища.
Человек вопросительно смотрел на него.
- А ведь, никак, это Том Джоуд, сын старого Тома!
- Да, - сказал Джоуд. - Он самый. Домой иду.
- Ты меня, верно, не помнишь? - человек улыбнулся, показав в улыбке длинные лошадиные зубы. - Да где тебе помнить! Ты на молениях только тем и занимался, что дергал девчонок за косы. Бывало, ничего не слушает, знай себе девчонке косу обрывает. Забыл, верно; а я все помню. Пришлось мне и тебя и ту девчонку сподобить благодати. Обоих окрестил в оросительной канаве. А уж отбивались-то, орали, как кошки!
Джоуд долго смотрел на него сверху вниз и вдруг рассмеялся.
- Да ведь ты проповедник! Ну конечно, наш проповедник. А знаешь, я какой-нибудь час назад тебя вспоминал.
- Бывший проповедник, - серьезно проговорил человек, сидевший под деревом. - Его преподобие Джим Кэйси. Из секты "Неопалимая купина". Было дело - завывал во славу господню. И кающихся грешников, чуть что, так в канаву - набьешь ее до отказу, того и гляди, половина перетонет. А теперь я не тот. - Он вздохнул. - Теперь я просто Джим Кэйси. Нет во мне прежней благодати. Грешные мысли одолели... Грешные, но, на мой взгляд, здравые.
Джоуд сказал:
- Если уж начал задумываться о том о сем, тут и до грешных мыслей недалеко. Я тебя не забыл. Ты у нас хорошие моления устраивал. Помню, как-то раз сделал стойку и целую проповедь прочел, расхаживая на руках, и выл как оглашенный. Матери ты больше всех был по душе. А бабка, та говорила, что благодать из тебя так и прет. - Джоуд запустил руку в сверток, нащупал карман пиджака и вынул оттуда бутылку. Черепаха высунула наружу одну ногу, но Джоуд запихал ее обратно и свернул пиджак потуже. Потом открутил металлический колпачок и протянул бутылку проповеднику. - Хочешь хлебнуть?
Кэйси взял бутылку и хмуро уставился на нее.
- Я больше не проповедую. Народ теперь пошел другой, нет в нем благодати. А хуже всего то, что и во мне се ни на грош не осталось. Конечно, иной раз бывает возликуешь - созовешь людей на моление. Или прочитаешь молитву, когда к столу позовут. Просят люди - отказывать не хочется. Но душу в это я теперь не вкладываю.
Джоуд снова утер лицо кепкой.
- Неужто ты такой уж святоша, что и от виски откажешься? - спросил он.
Кэйси взглянул на бутылку, точно впервые видя ее.. Потом приложился губами к горлышку и сделал три больших глотка.
- Хорошее виски, - сказал он.
- Еще бы, - сказал Джоуд. - На заводе гнали. Ему доллар цена.
Кэйси сделал еще один глоток, прежде чем отдать бутылку.
- Да, сэр! - сказал он. - Вот так-то.
Джоуд взял у него бутылку и поднес ее ко рту, из вежливости не обтерев горлышка рукавом. Потом опустился на корточки, приставил бутылку к свернутому пиджаку и, подобрав с земли ветку, принялся вырисовывать свои мысли в пыли. Он смел листья в сторону, разровнял пыль ладонью и стал выводить по ней квадраты и круги.