- Вот так и получается, - негромко продолжал он. - Так и получается: у меня в руках человеческие души, я за них отвечаю и чувствую, какая это ответственность, а сам после каждого моления ложусь с женщиной. - Он растерянно посмотрел на Джоуда. Его глаза взывали о помощи.
Джоуд старательно нарисовал в пыли женский торс, груди, бедра, таз.
- Я проповедником никогда не был, - сказал он, - и потому не зевал, если что в руки шло. И всякими мыслями на этот счет тоже зря не мучился: подвернулась девчонка - и слава богу.
- В том-то и дело, что ты не проповедник, - стоял на своем Кэйси. - Для тебя женщина - это женщина, и больше ничего. А для меня она священный сосуд. Я спасал их души. Я за них отвечал. А что получалось? Возликуют они у меня духом, а я их в густую траву.
- Тогда не мешало бы и мне стать проповедником, - сказал Джоуд. Он достал из кармана табак, бумагу и свернул самокрутку. Потом закурил и покосился сквозь дым на Кэйси. - Я уж давно без женщины. Надо наверстывать.
Кайси продолжал:
- Я себя до того довел, что сна лишился. Идешь на молитвенное собрание и клянешься: воздержусь! Видит бог, сегодня воздержусь! Да какое там!
- Тебе жениться надо, - сказал Джоуд. - У нас жил один проповедник с женой. Иеговиты. Спали наверху. Молиться народ сходился к нам в сарай. Мы, ребята, по ночам подслушивали, как жене доставалось от него после каждого моления.
- Хорошо, что ты мне это сказал, - обрадовался Кэйси. - Я боялся, я один такой. Под конец не вытерпел, бросил все и ушел. С той поры только об этом и думаю. - Он подтянул колени к подбородку и стал выковыривать грязь между пальцами ног. - Спрашиваю самого себя: "И что ты мучаешься? Похоть тебе покоя не дает? Нет, не в похоти дело, а в том, что это грех". Как же так? Благочестия в человеке хоть отбавляй, уж, кажется, греху тут и не подступиться, а ему только и заботы, поскорее бы с себя штаны спустить. - Он мерно похлопывал двумя пальцами по ладони, словно укладывая на нее слова рядышком, одно к другому. Говорю сам себе: "Может, тут нет никакого греха? Может, все люди такие? Может, зря мы себя хлещем, изгоняем дьявола?" Были у нас такие сестры возьмут кусок проволоки и нахлестывают себя во всю мочь. И я подумал: может, им это приятно; может, и мне приятно себя мучить? Я лежал тогда под деревом, думал, думал и заснул. Проснулся, смотрю - темно кругом, ночь. Где-то невдалеке завывает койот. И вдруг - как это у меня вырвалось, и сам не знаю: "К чертям собачьим! - говорю. Греха никакого на свете нет, и добродетели тоже нет. А есть только то, что люди делают. Тут одно от другого не оторвешь. Некоторые их дела хорошие, некоторые плохие, вот и все, а об остальном никто судить не смеет". Кэйси замолчал и поднял глаза от ладони, куда он укладывал свои слова.
Джоуд слушал проповедника с усмешкой, но взгляд у Джоуда был острый, внимательный.
- Дотошный ты человек, - сказал он. - Додумался.
Кэйси заговорил снова, и в голосе его звучала боль и растерянность:
- Я себя спрашиваю: "А что такое благодать, ликование духом?" И отвечаю: "Это любовь. Я людей так люблю, что бывает сердце кровью исходит". И опять спрашиваю: "А Иисуса ты разве не любишь?" Думаю, думаю... "Нет, я такого не знаю. Историй всяких про него слышал много, а люблю только людей. Сердце исходит кровью от такой любви; хочется мне, чтобы они были счастливые, потому и учу их: может, думаю, у них от этого жизнь станет лучше". А потом... Наговорил я тебе чертову пропасть. Ты, может, удивляешься: проповедник, а сквернословит. Никакого тут сквернословия нет. Так все говорят, и ничего плохого я в этих словах теперь не вижу. Ну да ладно. Мне только еще одну вещь хочется тебе сказать, а то, что я скажу, проповеднику говорить грешно, - значит, я не могу больше проповедовать.
- О чем ты? - спросил Джоуд.
Кэйси несмело взглянул на него.
- Если тебе что не так покажется, ты уж не обижался, ладно?
- Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, - сказал Джоуд.