«Миллион, — вдруг подумалось ему. — Миллион лет. Но с Полом все должно быть в порядке. Сейчас он придет, и окажется, что он все такой же. Но узнает ли он тебя, Элен?»
— Я плохой отгадчик, — ответил Уильямс.
«Твое тело, — подумал он, — сложено из старых кирпичей этого города, у тебя внутри невидимо смешиваются гудрон и асфальт, известь и потеки селитры; твое дыхание — ацетилен, глаза твои — истерический синий ток и губы — тоже неон, только огненно-красный; лицо твое — оштукатуренный камень, и только местами — на висках, шее, запястьях — сквозят слабые мазки зеленого и голубого, твои вены — словно маленькие скверики на асфальтовых площадях Нью-Йорка. Сейчас в тебе слишком много мрамора, слишком много гранита и почти не осталось неба и травы».
— Ну же, Уильямс!
— Тридцать шесть?
Она взвизгнула, и он испугался, что перехватил.
— Тридцать шесть! — кричала она, хлопая по коленям. — Тридцать шесть! Дорогой мой, но ведь вы, конечно, не всерьез! Боже мой, тридцать шесть! На тридцать шесть я выглядела десять лет назад…
— Раньше мы никогда не говорили о возрасте.
— Вы — милый мальчик, — сказала она. — Раньше это не имело значения. Но вы и представить себе не можете, как это становится важно, пока сами не испытаете. Боже мой, Уильямс, вы же молоды; знаете, как вы молоды?!
— Да, пожалуй, молод, — ответил он, разглядывая свои руки.
— Вы — чудесное дитя, — сказала Элен. — Надо будет рассказать это Полу. Тридцать шесть, боже, милостивый, вот это да! Но ведь я не выгляжу на сорок шесть, а?
«Раньше она не задавалась такими вопросами, — подумал он. — Не задавалась бы и теперь, если бы оставалась вечно юной».
— Завтра у Пола день рождения, он разменяет пятый десяток.
— Я знаю.
— Забудьте об этом, он ненавидит юбилеи и никому не говорит о своем дне рождения. Если вы поднесете ему подарок, его удар хватит. С прошлого года мы не отмечаем его день рождения. Тогда он, помнится, схватил торт и вместе с горящими свечами швырнул в мусоропровод.
Вдруг она замолчала, словно поняла, что сболтнула лишнее. С минуту они глядели в потолок, чувствуя какую-то неловкость.
— Пол сейчас придет, — сказала она наконец. — Хотите еще выпить? Расскажите же, наконец, каково быть знаменитыми Вы всегда были такой добросовестный, Уильямс. «Качество, — говорили мы с Полом, — высокое качество». Вы ведь не сможете писать плохо, даже если захотите. Мы оба очень вами гордимся и всем хвастаемся, что вы — наш друг.
— Забавно, — сказал Уильямс. — Странное дело. Десять лет назад я всем хвастался, что знаю вас с Полом. И я в самом деле был очень горд, когда он принял мою первую вещь…
Зажужжал звонок, и Элен бросилась открывать, оставив Уильямса наедине со стаканом. Он испугался, что его последние слова прозвучали так, будто сейчас он вовсе не горд знакомством с Полом. Он отбросил эту мысль. Вот придет Пол, и все будет хорошо. С Полом всегда было хорошо.
Из прихожей донеслись голоса, и вскоре Элен вернулась с женщиной лет пятидесяти с небольшим. Казалось, морщины и проседь появились у нее разом, внезапно.
— Надеюсь, вы не станете возражать, Уильямс; я совсем забыла вас предупредить, но, надеюсь, вы не будете возражать; это миссис Мирс, она живет напротив. Я сказала ей, что вы будете у нас к обеду, что вы приехали в Нью-Йорк поговорить с издателями о вашей новой книге, а она очень хотела с вами встретиться; она читала все ваши книги, Уильямс, она их очень любит и давно мечтала встретиться с вами. Миссис Мирс, это мистер Уильямс.
Женщина кивнула.
— Я сама хочу стать писательницей, — сказала она, — сейчас я работаю над книгой.
Женщины сели.