Садовник - Гавриленко Василий Дмитриевич

Стефани Бодин

САДОВНИК

ПРОЛОГ

Никто и никогда не собирался показывать мне видеозапись отца, и он мог остаться для меня таинственным незнакомцем. В день, когда чау-чау в клочья изодрал мне щеку — день рыданий, крови и боли, — я впервые услышал отцовский голос. Мне было пять.

Тогда, десять лет назад, я ждал у дороги детсадовский автобус. Пират — пес наших соседей Шефферов — вынюхивал на лужайке место, чтобы опорожниться. Я знал его еще щенком и всегда подзывал к себе, чтобы погладить. Но на этот раз, едва моя нога в синем ботинке с развязавшимся шнурком ступила на соседскую территорию, он как бешеный набросился на меня. Падая спиной на траву, я успел лишь пискнуть — слишком слабо, чтобы кто-нибудь услышал и пришел на помощь. А затем стал кричать. Что было сил.

Разом хлопнули двери: на улицу одновременно выскочили мистер Шеффер и мама. Помню, мистер Шеффер, ругаясь на чем свет стоит, пинком сбросил с меня Пирата, а мама упала на колени рядом со мной, в ужасе широко раскрыв глаза.

— Красавчик мой, красавчик мой, красавчик мой… — причитала она.

— Да помогите же ему! — гаркнул мистер Шеффер.

Опомнившись, она подхватила меня, закинула на плечо и побежала к гаражу. Ее душили рыдания. Моя голова болталась за маминой спиной, дорожка так и прыгала перед глазами, кровь капала с лица, оставляя на бетоне крохотные красные цветки.

Мама уложила меня на переднее сиденье, головой себе на колени, и мы на всех парах помчались в больницу. На поворотах визжали шины, и мне приходилось то и дело хвататься за приборную панель, чтобы не упасть.

Тишину отделения неотложной хирургии нарушили мамины неистовые мольбы о помощи и мои стоны. Кто-то промыл рану. Затем врач обколол мне лицо длинными иглами и стал накладывать швы.

К тому времени боли уже не было. Время от времени ощущалось подергивание на лице. Не в силах открыть глаза, я просто лежал, а мама сжимала мою ладонь.

— Девяносто семь швов. Счастливчик! — В голосе врача звучала отработанная годами невозмутимость. — Лицевые нервы не повреждены.

Он опустил лишь маленькую деталь: рана прошла слишком близко к тем самым нервам, поэтому ни один пластический хирург не возьмется делать мне операцию, и одной половиной лица я на всю жизнь останусь похож на Франкенштейна. Подумаешь, я ведь счастливчик!

По дороге домой в машине стоял металлический запах. Дрожащей рукой мама добавила громкости — по радио звучала песенка из «Улицы Сезам». Мой правый глаз, в который Пират едва не впился зубами, был скрыт повязкой; я таращился левым глазом, боясь повернуть голову, а в руке сжимал награду за мужество — фиолетовый леденец на палочке.

Дома мама устроила меня на диване, подложила под спину подушки. Я все еще всхлипывал, но больно мне не было — спасибо лекарствам. Мама ходила из комнаты в комнату, заламывала руки, беспрестанно сморкалась и вытирала слезы. Через некоторое — довольно долгое — время она остановилась и посмотрела на меня. Вздохнув и покачав головой, принесла видеокассету, вставила ее в магнитофон и присела на краешек дивана рядом со мной.

Левым глазом я рассматривал ее бледное, заплаканное лицо.

— Мейсон, — произнесла она тихо и спокойно. — Раньше я говорила тебе, что твой папа… умер. Это неправда. Просто он пока не может быть твоим папой.

Мне было всего пять лет, и, конечно, я тотчас спросил, а когда же он сможет им стать. Мама не ответила. Просто включила запись. На экране появился человек в зеленой рубашке — видно было только туловище. Человек читал сказку «Как зайчонок убегал». Обычный голос. Кроме синей татуировки-бабочки на правой руке, ничего особенного. Вовсе не такого отца я рисовал в своих мечтах. Но я был маленький, и мое лицо на всю жизнь изуродовали швы. А он, перед тем как начать чтение, произнес слово «сынок».

Я прижался к маме и слушал. Затаив дыхание.

Когда мистер Шеффер снова вывел беднягу Пирата на улицу, выстрела я даже не услышал.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На последнем уроке весь десятый биологический класс мистера Хогана сгрудился вокруг меня — посмотреть, как по моей руке ползет маленькая, усеянная зелеными точками улитка. Ростом выше всех, я чувствовал, как вверх поднимаются разные запахи. Слева от кого-то несло съеденным на обед буррито. А справа определенно стоял библиотечный воришка, свистнувший пробник мужской туалетной воды из журнала «Спортс иллюстрейтед».

Хоган на инвалидной коляске подкатился ближе. Надпись на его футболке гласила: «Зеленый сойлент — это люди!».[2] По пятницам у учителей «день свободной формы», надо лишь внести доллар в общественную кассу на дружеские посиделки.

— Итак, этот голожаберный моллюск — не просто морская улитка.

— У него будто зеленый паричок на голове! — воскликнул кто-то из девочек.

— Он способен фотосинтезировать, — продолжил учитель, — а фотосинтез — это…

— Когда растения используют для питания солнечный свет. — Выскочка Миранда Коллинз опять успела раньше всех.

— Улитка ведь не растение…

Не знаю, кто произнес эти слова, но я думал о том же.

— Ага, среди нас есть гений! Верно, это не растение. — Хоган указал на улитку. — Однако она питается зооксантеллами, а те, в свою очередь, морскими водорослями. Ну, а водоросли и есть самые настоящие растения.

— Чушь какая-то…

Не отрывая взгляда от улитки, я почувствовал, как все головы разом повернулись в мою сторону. Повисла тишина. До пятого класса я не разговаривал — вероятно, из-за того случая с собакой. Сам я не уверен, что мое молчание связано с травмой, но именно это дефектолог и детский психиатр в один голос твердили маме. А по-моему, мне просто нечего было сказать. С тех пор каждое произнесенное мной слово становилось событием — все затихали и внимательно слушали.

— Я тоже ем растения, однако фотосинтезировать-то не могу. Люди… — Я пытался вспомнить пройденный на днях термин, которым называются организмы, питающиеся другими организмами, — гетеротрофы. — Мы не можем вырабатывать питательные вещества.

Хоган кивнул:

— Вот именно. А зооксантеллы эволюционировали до такого состояния, что сохраняют в себе клетки водорослей, отвечающие за фотосинтез. Эволюция — это…

— Изменения, происходящие в биологических видах с течением времени. — Снова Миранда.

— Точно! Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты. Зооксантеллы стали автотрофами. Самопитающимися организмами. Как и голожаберные моллюски.

Миранда Коллинз подняла руку:

— Мистер Хоган, в контрольной будет такой вопрос?

— Нет, — проворчал он, — но знать это все равно нужно.

Я поднес руку поближе и посмотрел на улитку.

— А зачем?

— Перед нами доказательство, что любой организм может стать автотрофным. Если пересадить кожу с этих улиток на все тело, то в солнечном климате тебе со временем станут не нужны ни вода, ни пища.

Девчонки заохали и зафыркали, а ребята засмеялись.

— Спасибо, не надо. Знаете, как я люблю чизбургеры!

Я осторожно снял улитку с руки и посадил в стеклянную посудину на учительском столе.

— Благодарю, Мейсон. — Хоган откатился за свой стол, а мы расселись по местам. — Кто-нибудь из вас слышал о Гири Бала?

Большинство покачало головами, остальные вообще не отреагировали.

Хоган включил проектор. На экране появился черно-белый слайд — зернистый снимок, на котором были изображены две пожилые женщины в широких, похожих на халаты одеяниях.

— Индия, тысяча девятьсот тридцать шестой год. Женщина справа — Гири Бала. Родилась в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом.