— Мне надо поговорить с тобой, Кирилл.
Квартиру я содержал в чистоте. Пусть и обосновался в ней ненадолго. Правда, обои кое-где полиняли и диван скрипел. Но кому какое дело.
— Значит, тут живешь?
И зачем спрашивать об очевидном?.. У подъезда меня сторожить, как влюбленному школьнику, ему не было страшно, а тишины вдруг испугался?
— Ванная там. Полотенце чистое возьми.
Все таки странно он смотрелся у меня в квартире — чуждым и не к месту. Слишком ухоженный, слишком блестящий на фоне тусклой прихожей.
— Зачем мне ванная?
— А ты что, чай пришел пить?
Диван скрипел, а за окном цвела осень. Последняя. Ветви скребли по стеклу, и промозглый ветер стучался в рассохшиеся рамы, сквозняком гладил кожу. Холод осеннего дыхания и жар чужих ладоней — я впустил в сердце их обоих. А потом, когда дыхание выровнялось, и пропали белые точки, плавающие в глазах, он вдруг спросил:
— Ты же, по-моему, даже не спросил, как меня зовут?
***
В последние погожие дни сентября город улыбается улыбкой расхристанного беззубого юродивого. Его не печалит поредевшая шевелюра крон и проплешины на траве. Он не думает о стылом тумане зимы, что маячит за спиной. Город жадно ловит последние лучи остывающего солнца, как блаженный блестящие фантики. Тянется им навстречу, смеется и хлопает в ладоши, счастливый этой малостью.
Три недели пролетели за один миг. За это время я успел узнать, что мою осеннюю находку зовут Паша, и он — исполнительный директор макрорегионального филиала банка. Все это узналось само собой — постепенно и нечаянно. Специально я не спрашивал. Знал: стоит начать и остановиться будет трудно. Мысли — вещь прилипчивая. Начнешь размышлять, строить — сначала догадки, потом планы — а потом тебя, опутанного фантазиями и надеждами, сбросят в пропасть. Умирать — больно и тоскливо. Мне не хотелось.
Паша привыкал — сначала осторожно, потом свободнее, что я не расспрашиваю его ни о чем, ничего не требую, не устраиваю допросов, почему он порой пропадает надолго. Я не расстраивался. А по правде — просто не ждал. Когда не ждешь, вроде, как и расстраиваться не положено. Разве что иногда под вечер царапнет по душе обида колючкой, но зачем думать о будущем, если сегодня все хорошо. Не лучше ли согреться последними лучами вместо того, чтобы скорбеть о пропущенном лете. Осеннее счастье горчит предчувствием конца.
— Странный ты, Кир. Живешь сам по себе, отдельно от мира. Почему так?
— Не подружились мы с миром, Паш.
Но отвертеться не выходит. Слишком он дотошный, логичный, рациональный для туманного неведения.
— Это как?
— Это по-всякому.
Мои дурацкие ответы ставят его в тупик и злят.
— Ты никогда ничего не рассказываешь. Где работаешь, о чем думаешь, почему живешь один в этой… Разрухе. Или считаешь, меня это вроде как не касается?
Меня разбирает смех от его детской обиды.
— Да просто живу… Работа — так… Сезонная подработка на полставки.
— Да иди ты, Кир. Надоело. В печенках все это… — Взмах сгоряча выходит чересчур широким и охватывает всю мою комнату, будто и старенький комод, и шкаф, и я сам ни на что не годимся. — Я хочу узнать о тебе больше. А тебе нафиг это все не нужно… Наверное, если бы я не сказал, ты бы до сих пор даже не поинтересовался, как меня зовут.
Удивительно, как легко люди решают за других, счастлив кто-то или нет. Строят свой идеальный макет счастья и готовы сжечь любого, кто хочет быть счастливым иначе. Или же, будь добр, докажи наглядно, что ты и правда счастлив. Эту шарманку Паша заводит не первый раз, но впервые у него выходит так горячо. Мне поинтересоваться несложно.
— Ты женат?
Осень любит напоминать о себе в самый неподходящий момент. И погожим солнечным днем не забывай — это лишь игра. Посмей поверить, что лето вернулось, как осень расхохочется тебе в лицо и поглумится над чужой глупостью всласть.
— Был. Ну то есть… Пока да… Почти что нет. Просто номинально живем вместе. Кир, это ведь, знаешь, ну как соседи — под одной крышей. Не больше.
Сейчас он больше похож не на акулу бизнеса, а на испуганного кота, застигнутого врасплох дождем. Мне почти жаль его и отчего-то немного смешно.
***
— В холодильнике мышь повесилась, поэтому ты такой худой, — заключает Косой. — Может, тебе продукты забросить?
На дверце холодильника лежит банка тушёнки. На мой взгляд даже больше, чем нужно.
— Перебьюсь, я сейчас дома редко бываю.
Уже середина октября. Дни ковром стелются под ноги все быстрей. Утром солнце проскочит, а на мгновенье глаза закроешь, уже подступают сумерки.
— Скоро все равно съезжать.
— Живешь одним днем и не хочешь думать, что будет дальше, — вздыхает Косой. — А я-то думал, может останешься. Ничего тебя не трогает, потому что ни за что не держишься.
Люди странные существа. Начнешь к ним тянуться, тормошить, держать, дорожить ими и мгновенно надоешь. Скажут — назойливый, бесишь. А если запереть все в себе и ничего не просить — начнут обвинять в равнодушии.
— Дурак ты, Косой, неужели не понимаешь? Думаешь, Паша, например, обрадуется, если я начну ему мозги парить, с кем он вечера проводит?
Люди смакуют любовь по кусочкам, как дорогой деликатес. Едят ее маленькой десертной ложкой.
— Сладко обещать не расставаться до гроба, а попробуй неделю побыть с человеком неотступно — посмотришь, как он взвоет. Хорошо, когда есть родная душа, но на расстоянии. Когда не лезет, но всегда готова принять. Идет рядом, дрожит, трепещет, боится потерять и по щелчку пальцев уже у ног. А когда надо, может посидеть в сторонке, даст вдоволь посмаковать и одиночество, и тоску. Только чтоб была готова броситься утешать, если переборщишь с грустью. Этот эгоизм у людей принято называть золотой серединой.
— И кто тут дурак? Ты вообще хочешь любовь легкую или живую? — раздосадовано бросает Косой. — Золотая середина — идеальный баланс. Найдешь ты его, а дальше-то что, Кир. Замрешь и не будешь дышать, только терпеть вечность, чтобы не дай бог не нарушить? Врастёшь в одну точку, только бы весы не качнуть? Закостенеешь… Постоянство есть только в смерти.
По моим плечам ползет дрожь и неожиданно становится холодно.
Косой тем временем допивает чай и как всегда морщится: «Ну и дрянь». Облизывает бледные потрескавшиеся губы и неторопливо цепляет на макушку детскую шапку с пушистым помпоном. Бабки у подъезда, как пить дать, снова будут шипеть вслед «наркоман».
— Не вставай, я захлопну.
Шаркая, тащится к входной двери, по дороге разматывая наушники.
Хлестко щелкает замок, как будто ставит точку. Воцаряется тишина. Мне страшно, и руки трясутся как у законченного алкоголика. Паши нет уже несколько дней. Он говорил, что будет занят. Кроме меня в квартире никого, но паника не проходит. Я сижу сгорбившись, не в силах оторвать взгляд от белой столешницы, а по щекам катятся слезы. Меня трясет от страха, что обо мне никто не вспомнит. Рядом пустота. Она садится напротив и смотрит в упор. Пустота внутри. Во мне. В мыслях. В легких. Пустотой нельзя дышать, мне нужен воздух. Рука сама тянется к телефону. Надо лишь набрать номер — не может же быть Паша все время занят, должен же ответить. Надо только позвонить первому. Рискнуть окликнуть и попросить прийти…
«Исчезни, Кирилл. Сдохни, если хочешь. Только отстань. Надоел. Че лезешь, как бездомный».
Люди не любят, когда им мешают. Люди не любят обузу. Уж это мне пора бы выучить.