В поленнице у сарая мне удалось найти дрова. Под кроватью в моей комнатушке завалялась трутница. После нескольких неудачных попыток мне удалось разжечь огонь в камине. Пламя никак не хотело загораться, словно сами окружающие стены пытались воспрепятствовать этому. Моему коню тоже не терпелось поскорее убраться из стойла. Он не притронулся ни к сену, ни к лоханке свежей воды из колодца, будто и в том, и в другом мог таиться яд.
Тепло, исходившее от огня, было довольно приятным, но я развел огонь не для того, чтобы согреться. Мне хотелось развеять окружающую темноту. Тусклый свет от камина отогнал в сторону мглистый покров, но мгла осталась в моем сердце.
Дверца платяного шкафа, призывно скрипнув, приоткрылась, но я не стал раздеваться на ночь. Лег прямо на одеяло, подложил руки под голову и углубился в воспоминания. Зачем мне вспоминать все то, что я так стремился забыть? Зачем думать о по-кошачьему грациозной, элегантной даме, за которой я наблюдал, прячась в тени лестничных перил. Она шла по парадной ковровой дорожке так легко и свободно, будто парила над ней. Не походка, а стремительный полет. Так непринужденно и грациозно, совсем не ощущая земного притяжения, может двигаться только фея из сказки. А может, действительно, подол ее пурпурного, вышитого золотой нитью платья не касался земли. Я не помнил ее лица, не видел его, видел только алую с черными перьями маску, из прорезей которой выглядывали выразительные зеленые глаза. Дама приостановилась, заметив меня, затаившегося, сжавшегося в комочек у перил семилетнего ребенка. Красиво очерченные губы улыбнулись мне с невыразимым коварством, стремительный полет ночной феи на миг замедлился, и она поднесла руку к лицу, но маски не сняла. Указательный палец приник к округлившимся губам: «Молчи о нашей встрече, если хочешь жить». Она не произносила слов, но я их услышал. Она не сняла маски, но я знал, что прекраснее ее нет никого на свете. Дама двинулась в мою сторону, и я заметил, что ее расшитые жемчугом бальные туфельки, и вправду, не касаются ковра, даже кончик длинного шлейфа, который дама придерживала рукой, висел в паре дюймов над ворсистой ковровой поверхностью. Если бы только тогда она приблизилась ко мне, но скрипнула дверь отцовского кабинета, и дама поспешила прочь. Я думал, что громкое взволнованное биение сердца оглушит меня самого, но Даниэлла, прильнувшая сзади к моей спине, зашептала, и я все расслышал:
— Она — моя соперница, — шепнула сестра, ее губы почти коснулись моего уха. Откуда в непосредственном детском лепете вдруг может взяться столько взрослой злобы и ненависти.
— Что? — не понял я. — Соперница? Почему?
Как искушенная светская дама может быть соперницей ребенка. Наверное, Даниэлла выдумывает. Моя маленькая сестренка какое-то время задумчиво молчала, а потом шепнула так, как может сказать только взрослая женщина.
— Мы с ней любим одного и того же мужчину, — голос Даниэллы также утратил детскую беспечность. Он казался уставшим и озлобленным. Я обернулся к сестре, хотел спросить ее о чем-то, но заметил только оборки ночной сорочки, мелькнувшие на лестничном пролете.
Отец вышел из кабинета бледным и, как будто, постаревшим в один миг. Впал бы он в гнев, узнав, что мы следили за ним той ночью?
Я взбил и повыше поднял подушку, чтобы не задевать затылком деревянный подголовник кровати. Меня уже мучило другое воспоминание. День моего отъезда. Я собираю книги, которые понадобятся мне в университете. Даниэлла бесшумно выросла за моей спиной. Даже в дневном свете она показалась мне бледным призраком. Необыкновенно хорошенькая и стройная, в муслиновом платье с завышенной талией и длинными локонами, перетянутыми лентой на затылке. Всего лишь на миг мне показалось, что из-под бархотки на ее шее тянется точно такая же царапинка, как те, что я заметил у отца.
Очень ухоженная и порой капризная сельская барышня, мне она казалась самой лучшей. Пусть ее ни разу не вывозили в свет и не отдавали на воспитание в монастырскую школу, но те книги, которые она прочла, с лихвой превосходили любое самое лучшее образование. Позже, в университете, я убедился, что ни один из моих преподавателей не знает и половины того, что могла рассказать мне Даниэлла, девятнадцатилетняя девушка, увлеченная чтением настолько, что могла бы потягаться знаниями с лучшими профессорами.
— У меня есть тайный друг, — заявила мне однажды Даниэлла, и я засмеялся, решив, что она выдумала себе призрачного спутника. У нее было всего два пристрастия: наряды и книги. Удивительно ли, что про себя я назвал ее обладательницей чрезмерно богатой фантазии.
Она часто намекала на присутствие кого-то незримого возле нас, если бы только тогда я нашел в себе мужество ей поверить.
Когда слуги уже паковали саквояж, было уже поздно вызываться на роль защитника сестры, к тому же, долгое время я отказывался поверить в то, что ей необходима помощь. Каждая черта в ней была такой изысканной и кокетливой: нежный бантик губ, лукавые искорки в голубых глазах, непокорный локон, выбившийся из-под сердоликового ободка. Ее кожа, конечно, была очень бледна, но разве барышни, повсюду носившие с собой кружевные зонтики от солнца, не стремятся избежать загара и румянца.
— Ты уедешь, но кто-то другой все еще будет являться ко мне, — с какой-то обреченностью произнесла Даниэлла. Она говорила так тихо, будто боялась, что кто-то третий, невидимый, внимает всем нашим словам, и ей приходится осторожно выбирать выражения, говорить только намеками.
— Кто, Даниэлла? — беспечно спросил я, уже зная, что она начнет говорить о каком-то идеальном друге, которого сама же себе и выдумала. Здесь, в поместьи, нам было слишком одиноко, чтобы не зачахнуть, красавица должна была кокетничать, хотя бы с вымышленным кавалером.
— Я его не придумала, — Даниэлла, как будто, угадала мои мысли. Я обернулся к ней с удивлением и непониманием, неужели она может читать, о чем я думаю, как по написанной книге. В этот миг фарфоровая амфора слетела с консоли и разбилась на сотни мелких осколков на ковре.
Наверное, кошка, подумал я, какое-нибудь ловкое домашнее животное, лазавшее по гостиной, такой тяжелый предмет не мог сдвинуться с места сам по себе и даже с помощью сильного ветра. «Здесь нет кошек», как будто услышал я тихий ответ Даниэллы, но сестра молчала.
— Не уезжай! — вдруг попросила Даниэлла и с неожиданной силой вцепилась мне в запястье. — Не уезжай, иначе я останусь с ним наедине. Ты ведь тоже наследник отца, ты имеешь право разделить мою участь.
— О чем ты говоришь, — я, правда, не мог ее понять.
Даниэлла опасливо обернулась на опустевшую консоль и поближе придвинулась ко мне.
— Я заперла ставни на окне. Ты помнишь, я заставила слесаря установить замок, но это не помогло. Он все равно явился ко мне. Вначале я не боялась его. Он был так добр и предупредителен, и так ослепительно красив. Он помог мне найти мамино ожерелье, то самое из изумрудов, которое она потеряла перед своей смертью.
— Фамильную драгоценность? Ты нашла ее и не отдала отцу? — я был изумлен. Раньше она никогда мне об этом не говорила.
— Он нашел ее для меня, а не для отца, — загадочно улыбнулась Даниэлла. — Он был так внимателен вначале, а теперь он обвиняет меня в том, что… — она не договорила, словно испугалась чего-то. — Наверное, так происходит со всяким, кто рискнет призвать злого духа. Вначале он нежно заботится о вызвавшем его, оказывает услуги, а затем порабощает того, кто осмелился однажды пригласить его к себе.
Я читал об оккультизме и других запретных искусствах. Даниэлла, наверняка, также пролистывала эту книгу.
— Какое отношение все это имеет к тебе? — осмелился спросить я, и сам же счел себя за это дураком. Даниэлла тут же обиделась и прошептала что-то типа того «ты говорил, что он мне не поверит».
— Кто-то приходит ночью к твоему окну? — уже более мягко спросил я. — Какой-нибудь парень из деревни?
Она звонко рассмеялась. На миг румянец вернулся на ее щеки, глаза зажглись озорным блеском.