Два гонца из кондратьева ларца. В чертогах мегаполиса - Хачатуров Владимир

Владимир Хачатуров

Два гонца из кондратьева ларца. В чертогах мегаполиса

Блаженны зрячие, которые не слепы!

Иисус Христос. Из неопубликованного.

Всякий раз что-нибудь новое. То пещера, то предбанник, то парадный вестибюль предкромешной тьмы. На паркетах вазоны, в стрельчатых окнах – осенняя хмарь. Подходящая погодка, – терпеть не могу расхожей ясности солнечных деньков.

У выхода тумба. Возле тумбы – стул. На стуле недоумок. При недоумке записка: «Прошу не будить. Лучше пристукнуть». Пристукнули, обшмонали. Пусто. Задарма старались? У-у, падаль! – пинает Стас бесчувственное тело. А что если его до нас пристукнули? Нынче все грамотные, все сердобольные… Теперь уже без разницы, говорю. Вечно ты спешишь…

Стас напускает себя дежурное выражение торжественной многозначительности. Знает ведь, что терпеть его не могу. Ладно, сочтемся…

– Может, телок снять, расколоть, продинамить?

– Да ну их! Лучше пивка для рывка и морду кому-нибудь начистить…

– Лицу кавказской национальности? – оживляется он.

– Опять? Надоело! Давай вмочим сегодня какому-нибудь лицу французской национальности…

– Негру, что ли?

– Там видно будет…

Сразу за вестибюлем дворик. За двориком – подворотня. В подворотне пентюх. Одинокий. Нервный. Нас увидал, к стене прижался, оцепенел, обделался, расхныкался. Неужели, ноет, это и есть тот самый the perfume and suppliance of a minute?

– Опаньки! – ликует Стас. – На ловца и зверь бежит. Что, обкакался, мусью? Погоди, шаромыжник, сейчас заодно и обосрешься!..

– Обознатушки, – говорю, – Стас. Какой же это шаромыжник? Это же учитель аглицкой речи, почти что Закона Божьего. Не тронь падлу…

– Извиняемся, – скалится Стас. – Не на того напали…

– Ничего, – шепчет засранец, – бывает. Я и сам вас не за того принял…

– И враз по матушке?

– Что вы! Неужели это и есть пресловутый ароматный подарок одного мгновения, – мгновения страха, – вот все, что я позволил себе вымолвить, честное слово страдальца!

– Привирает, но не врет, – успокаиваю я Стаса, и мы, выйдя из одной подворотни, попадаем в другую: нет у нас ни сил, ни времени, ни охоты тратиться на дальнейшие любезности – пусть ему попку родная маменька подтирает…

Приперся ветерок, полный вони и срани, собранной по пути своего следования. Стас сплюнул: запрети ему, говорит. Не ему, а ей – привлекаю я, его внимание к примостившейся в укромном уголке девице, вносящей свою лепту в круговорот вонючих жидкостей в божественной природе.

Отвращение едва не переплюнуло нашего мужества, но мы все же смогли справиться с ситуацией. Первым совладал с собою Стас: скок к девице и говнодавом под зад – не смей осквернять ландшафт, сука! Любит он не по делу ахинеей озадачить. Какой к лешему ландшафт? Кругом глухие стены, слепые окна да щербатый асфальт. Смотреться в такой колодец, особенно с утра пораньше, крайне не рекомендуется – рехнуться можно…

Сука, естественно, в лай: бей, гад, пинай, гнида, если твоя радость мою боль перевесит! Но берегись, плесень, если боль моя круче окажется!.. И это вместо того чтобы затянуть бесконечный плач Ярославны об одном Игоре, двух Борисоглебах, трех богатырях, четырех битлах и сорока мучениках разбоя. У Стаса от таких речей все ноги опустились. Три, шепчет, придурка с утра пораньше, – это чересчур, ты не находишь? Может, предлагает, ну их всех к Кибелиной матери? Может, рванем на попятную? Охолонуться бы, отвечаю, опять же пивка попить, а то нас такими темпами действительно не то, что до вечера, до обеда не хватит. Растаем от жалости…

Рванули насквозь по прямой, выскочили на улицу, взяли пива, подперли стену дома и стоим себе, прихлебываем, охолоняемся, рекламу зубного протезиста изучаем. Чем, уверяет, больше вставных зубов в вашем рту, тем искренней ваша улыбка! Адрес, телефон, часы приема.

– Братан, – лезет с всемирными объятиями хроник, – оставь глоточек, а то, блин, совсем кранты…

Стас – парень щедрый, сует ополовиненную бутылку страждущему в зубы: смотри, не захлебнись от счастья, синюха…

Хроник, не теряя времени на изъявления признательности, моментально включает свой вакуумный насос.

– А протезист-то, – соображаю, – до обеда вроде как свободен…

Только сообразил, а он уже тут как тут. Легок на помине, причем даже косвенном. Ну, ну, суетись, суета сует…

– Расслабьтесь, мужики, дело есть. Прибыльное. Вижу, рекламкой моей заинтересовались? И правильно сделали! Тема такая: вы поставляете мне приличных клиентов, предварительно обеззубив их, само собой, процентов на пятьдесят, а я вам с каждой фиксы комиссионных. Не сомневайтесь, скупиться не в моих привычках. Ну так что, по рукам?

Тем временем хроник покончил с пивом и рассыпался в благодарностях: дескать, раз такое дело, не угостите ли, братцы, сигаретиной? Раз такое – конечно угостим. И угостили. Да так аккуратно, что из полутора дюжин гнилых зубов, коротавших своей век в синюхиной пасти, ровно половина уцелела. Стас по этой части виртуоз!

Хроник, само собой, мычит, кровью давится: за что, мол, о други? Стас молча лезет в карман, достает лопатник, из лопатника – тугую пачку и, не слюнясь, протезисту: на, дескать, вставь зубы потерпевшему, полный боекомплект. Если больше издержишь, на обратном пути добавлю.

Хроник как узрел бабульки, так вмиг проглотался и в амбицию: лучше б ты, вопит, за мое увечье мне полтинник на обезболивающее отстегнул! На фиг мне зубы, орет, чего я ими жрать буду?.. Вот она – неблагодарность человеческая! Сначала пива глоточек, затем курева кусочек, а там глядишь, уже бабу ему подавай, пиры лукулловы задавай, а чуть что не по нем (ну там бабу не дали, стопарь не налили, по морде слегка кирпичом проехались), сразу жалоба на самые верхи: о боги, почто не даете то, что мне надлежит?

– Если нечего будет жрать, то хоть будет что положить на полку, – роняет Стас с высоты своего роста, с незримых вершин моей мудрости.

Уронил и гордо удалился. Гордости хватило до первого поворота. А там опять похоть к добрым делам обуяла. Тут ребятенку сопельку утер, там бабусе корыто подновил, сям родной обычай старины справил – аквариумных рыбок от кислородного голодания спас, на волю выпустил. Словом, шел и ублажал в себе самаритянина по полной программе. Я не вмешивался, следил только, чтоб с дороги не сбились, чтоб мимо нужного дома не проскочили, чтоб в правильную парадную ввалились, чтоб на лампочку не забыли плюнуть, и чтобы, пока тьма не рассеялась, а звон не угас, на нужном этаже очутились.

– Сюда? – спрашивает Стас и, не дожидаясь подтверждения, ссаживает дверь ногой. Дверь ссаживается прямо в комнату, – судя по продавленному дивану, подслеповатому окну, кривобокому столу, колченогому табурету и толстому слою пыли на штабелях порожних бутылок, жилую. Входим и обнаруживаем за дверью шкаф, в шкафу – возмущенного хозяина. И у этого на уме одни претензии.

– Ваша реклама, – брызжет слюной, – сплошное вранье и надувательство! Увидеть Париж и умереть!.. То же самое в отношении Неаполя и других знаменитых населенных пунктов. Я увидел их все до единого и что же? Как видите, жив, здоров и безутешен!..

– Вам, наверное, не тот Париж показали, – успокаиваем недотепу.

– Как не тот? Их что, двое? Может, и Неаполей несколько? И Иерусалимов не счесть? – заливается он веселым истерическим смехом.

– Именно, – хмуримся назидательно, – каждой твари по паре. Один Париж для знающих, другой – для невежд. Увидит невежда первый и коньки отбросит от натуги. Узрит вежда второй и то же самое, но – от разочарования…

– Да? Надо же, а я и не знал…

– Не огорчайтесь, – утешаем, – каждый из нас чего-нибудь да не знает, о чем-нибудь да не осведомлен. Вот мы, к примеру, тоже не знали, что вы этого не знаете, но мы же не огорчаемся, верно?

– Ага, – соглашается, – на огорченных вы не похожи…