В. К. Беляков
Про
От автора
С годами всё сильнее хотелось написать хоть какие-то воспоминания о той жизни, которая шла на моих глазах долгие годы и в которой некоторым людям даже удавалось уцелеть. Почему уцелеть? Потому что не всем удалось. Многие сломались, пошли на поклон господствующей в обществе системе и стали обычными прислужниками её. Так и не реализовав заложенных в каждом из нас талантов и способностей.
Такое было время. И мне всегда хотелось рассказать про ту жизнь, в которой мы вынуждены были существовать. Про её бедность и убогость. Про примитивную систему образования. Про идеологическую тиранию, которая окутывала каждого гражданина нашей страны, начиная, пожалуй, с детского сада. Всё это в совокупности оглупляло и унижало, заставляло совершать постыдные поступки.
Так и родились эти воспоминания – ПРО всё про это, ПРО то, что было.
Конечно, перед вами не буквальные воспоминания, а несколько вольные, местами немного изменённые картины той жизни. За ними стоит вся та страшная, а местами нелепая правда, о которой и хотелось бы сказать. Да просто выкрикнуть хотя бы пару честных слов. За героями моих рассказов стоят вполне реальные люди, но, чтобы избежать излишних упрёков, я изменил имена отдельных лиц. Впрочем, тот, кто был рядом со мной в разные периоды моей жизни, легко догадается, о ком идёт речь.
Про
Убожество окружающей жизни в те годы было полнейшим. Неразвитость не имела конечного предела. Народились целые поколения, зомбированные системой, которым эта скотская жизнь даже нравилась, – они не представляли себе другой.
Я помню, как наш психованный директор школы Попенченко (его контузило в голову во время войны, и на него периодически накатывали немотивированные приступы ярости и гнева) гонял по коридорам несчастных словачек (у нас учились дети дипломатов из соцлагеря), у которых были юбки выше колена.
Шёл сентябрь 1968 года, только что мы ввели танки в Чехословакию, и произошла крутая замена всех чехословацких дипломатов и работников Совета экономической взаимопомощи – СЭВа. Заменяли чехов на словаков – почему-то наши правители считали, что словаки нам симпатизируют больше по сравнению с чехами.
И вот в нашей замечательной школе появились новые ученики и ученицы. В первых числах сентября они просто жались по стенкам – как потом признавались, они дико боялись, что страшные и гадкие русские их будут бить ежедневно. Мы же ничего не соображали по поводу августа 68-го и удивлялись их пепельно-серому виду. Но затем, поняв, что мы – беззлобные идиоты, они осмелели и начали вести себя более раскованно. Не прошло и месяца, как вчерашние скромницы с большим удовольствием стали напяливать на себя европейские шмотки. А мы все ходили строем в нашей идиотской совковой школьной форме. Могу себе представить, какими уродами мы выглядели в их глазах.
Но недолго музыка играла! Наш славный Попенченко решил постоять за честь и славу Родины. И однажды мы услышали страшный ор в дальнем конце коридора, а скоро увидели мчащихся с хохотом злосчастных словачек, за которыми вприпрыжку бежал (редкое зрелище!) наш директор, брызгая слюной. На ходу он орал: «Чтоб немедленно возвращались домой и переоделись в приличные одежды! Ишь, распустились, понимаешь ли! Немедленно!» Мы подобный галоп обычно наблюдали, когда двоечник Ларионов гнался за подружками Зайнутдиновой и Лопахиной. Красивые были девчонки – любил Ларионов их полапать на виду у всех, и те обычно бегом спасались от него, удирая в женский туалет, чуть ли не на каждой перемене. А тут наш Попенченко и шестеро словачек! Может, у него то же взыграло, что у Ларионова?
Хотя, скорее всего, нашего бедного Попенченко подсознательно раздражало непозволительное для социализма чувство внутренней свободы и независимости, которым сплошь были заражены эти «отвратительные» словачки в совокупности с болгарами, венграми, немцами и прочими демократами, волею случая занеcёнными в нашу обычную среднюю школу. Он, Попенченко, должен был стоять насмерть, как на том последнем рубеже, на Курской дуге, где осколок вдарил ему в голову. И он стоял! Об этом он нам каждый раз повторял как заклинание, на каждом уроке истории, которые вёл. Не важно было, шла речь о древнем Киеве или о крестовых походах, наш славный Попенченко всё равно выруливал на Курскую дугу и, потрясая огромными кулаками над головой, орал, вновь брызгая слюной, как мы сломали хребет фашистской гниде у Прохоровки, как он лично поджёг два танка, пока не трахнул его по башке тот вражеский осколок.
Это нас ужасно забавляло – ещё бы! Хоть одно небольшое регулярное развлечение среди полного идиотизма школьной жизни. И это для меня, зубрилы и липового отличника, тоже было забавным, пока одна из словачек, Яна Блиттерова, сидевшая со мной за одной партой, не потеряла терпения и не сказала шёпотом:
– А мой дядя на той Курской дуге подносил снаряды немцам, артиллеристам…
И она тут же испугалась своей смелой откровенности и замолкла до конца урока. А я, потрясённый, только мгновение спустя сообразил: да ведь именно тот снаряд и трахнул нашего Попенченко по голове, отчего он и стал психопатом! Но погодите, а почему Янин дядя оказался на Курской дуге? Как же так? Или он был предателем? Пособником немцев? Я опасливо покосился на Яну (а Попенченко всё продолжал орать про своё солдатское мужество и советский героизм) – как же её папа, родственник предателя, смог проникнуть в СЭВ и работать здесь, в Советском Союзе?
Володя Топча, наш другой словацкий одноклассник, к которому мы все дружно ходили после уроков домой попить апельсинового сока, отнёсся к услышанному явно как к чему-то очевидному. (Попить у него апельсинового сока, между прочим, было всегда нашим заветным желанием – ничего подобного в наших вонючих магазинах тогда не продавалось, да и сами апельсины бывали строго только зимой при самых жутких очередях за ними. А его папа легко и свободно приносил сколько угодно бутылочек этого фантастического сока к себе домой из СЭВовского буфета. Представляю, правда, как он при этом всякий раз матерился, таская их домой ради этих воняющих и плохо подстриженных русских одноклассников сына. Но мы об этом додумались только годы спустя – когда до нас дошло, что он это делал неспроста, не ради своих домашних и милых семейных радостей, а для того, чтобы нас ублажить, идиотов, и тем самым помочь своему сыну учиться в этой долбаной советской школе, и чтоб мы хорошо и по-доброму относились к его сыну, Володе Топче, чтоб он не знал проблем в этой совковой школе. Впрочем, он, Володя Топча, и без сока был бесконечно мил – хотя бы потому, что легко и свободно давал нам послушать диски битлов, которых у него было навалом, или, на худой конец, Карела Гота, чешского соловья, гея, как лишь годы спустя мы прослышали. Или вдруг и сам Володя нам давал нам эти диски не бескорыстно, а по совету своего замечательного папы?.. А в общем-то, и в гомосексуализме Карела Гота, если таковой и имел место, тоже ничего особенного нет плохого. Ну, если ему нравятся больше мужчины, то это его личное дело, да бог с ним совсем! Ведь он всё равно поёт прекрасно!) Ну так вот, этот Володя Топча заливисто рассмеялся над нашим невежеством, щедро разливая по стаканам тот самый апельсиновый сок. Потом, отдышавшись, он с лёгкой улыбкой вымолвил (тут другой глагол даже не уместен!):
– Вообще-то, Словакия была союзником Гитлера в той войне, и наши войска в небольшом количестве сражались на стороне фашистов.
И как-то формально и тускло добавил:
– Мне очень жаль – это была большая ошибка тогдашних словацких политиков. Наша коммунистическая партия потом исправила эти ошибки, некоторых из этих людей повесив.
Вот это для нас всех было полным откровением, вот про это школьные учебники тогда ни слова не писали. Или не писали – для народных демократов в нашей школе это был трудный глагол, и они всё время путали отправление естественных надобностей с отправлением надобностей интеллектуальных. Мы сидели как в воду опущенные, словно нас всех обоср…ли с головы до ног, а мы и не заметили. Погодите! Так вчера с Гитлером, а сегодня с нами друзья не разлей вода, союзники по Варшавскому договору до гроба! А разве такое может быть? Было совершенно ничего не понятно, кроме того, что нам дали возможность вдоволь попить апельсинового сока за словацкий счёт.