— Мама, ты тоже радиации где-то хватанула? Ты искала выход?
Если бы мама тогда ответила «да», Инна бросилась бы её обнимать, попросила бы прощения за своё вечное надменное молчание, и рассказала, как скучает по папе, по их прежней жизни, даже по ненавистной когда-то школе. Но мама лишь недоуменно приподняла поредевшие брови и переспросила:
— Ты вообще о чём?
— Ты заболела, — упрямо проговорила Инна, а мама зябко повела плечами и сказала притворно беспечным тоном:
— Может быть, простыла.
Инна не стала её обнимать. Отвернулась, обхватила ладонями собственные плечи. И после отводила глаза, когда маму тошнило после ужина, и когда, в очередной раз передвинув магнит на деление, мама радостно рассказывала Альке об августе и арбузах. А когда как-то утром мама не поднялась с постели, Инна даже не испугалась. Только сама загасила надсадно пиликающий будильник. Не испугалась она и тогда, когда выяснилось, что мама не дышит. Инна утешала рыдающего Альку, истерически выкрикивающего: «Так нечестно!», «Я не хочу навсегда», — но сама не проронила ни слезинки.
Мама так и осталась лежать, а они с Алькой — гуляли, играли в догонялки в гулких бетонных коридорах, готовили обед — раскрыть и подогреть консервы было несложно. Инна выключила будильник, и больше они не смотрели на часы — поели, когда захотелось, заснули, не раздеваясь, когда устали. Снова ели, гуляли, играли, снова улеглись спать…
Инна не знает, сколько раз это повторялось. Она смотрит на разлинованный лист ватмана и думает о том, сколько дней никто не двигал маленький красный магнит. Она подходит к двери и наугад передвигает его на несколько делений. Он стоит на выкрашенном жёлтом участке, и это означает, что сейчас осень. Больше никто не заставляет Инку вспоминать, но она зажмуривается и зажимает ушами ладони, силясь представить себе, каким должен быть сентябрь: гладиолусы и банты на школьной линейке, коробки с зелёными остро пахнущими яблоками в прихожей, букеты из листьев и желудёвые человечки в смешных шапочках. Разрознённые образы никак не желают складываться в цельную картину, и Инка мотает головой: как она успела забыть так быстро? Неужели скоро и она, как Алька, не сможет представить себе место без стен? Она накрывает ладонями жёлтый прямоугольник. И принимает решение, может быть, ошибочное, может быть, единственно верное. Самое главное в жизни.
Инка не подходит к постели, где лежит мама. Просить прощения — поздно. Она отодвигает стену шкафа-купе, и достаёт оранжевый отцовский рюкзак, повидавший ещё рассветы на Вуоксе. Бросает туда банки с тушёнкой и фасолью, консервный нож, радио, передающее только шуршание. Свою старую куртку — пусть уже мала, сгодится для Альки. Мамин пуховик не лезет, поэтому Инна надевает его на себя. Расталкивает Альку:
— Мы должны уйти.
Брат трёт глаза, недовольно бормочет:
— Куда?
— Искать остальных, — поясняет Инна терпеливо. — Других людей.
Алька замирает и даже перестаёт потягиваться и зевать:
— А они есть? — шепчет он.
— Разумеется, есть, — так же шёпотом отвечает Инна. — Иначе… Электричество не работало бы. Да и… куда бы они могли все деться?
Последние слова она произносит не очень уверенно. Но решение принято. Инна суёт в рюкзак ещё пару бутылок с питьевой водой, достаёт фонари и, уходя из комнаты, поворачивает рубильник.
Они идут к станции — той самой, где когда-то проводились собрания беженцев. Путь не близок, и к его концу Инна уже промокла насквозь под своим пуховиком, лямки рюкзака больно оттягивают плечи, а левая рука, на которой едва ли не висит Алька, кажется, только чудом не отвалилась. На станции темно, пусто и пыльно. Но Инна вспоминает «лабиринт» и находит на одной из стен электрощит. По периметру станции с противным жужжанием загораются лампы дневного света.
— А почему никого нет? — спрашивает Алька и, моргая, оглядывает помещение.
— Потому что, — угрюмо отвечает Инна. Она вырывает ладонь из цепких Алькиных рук и трёт вспотевшее лицо. — Я и не говорила, что здесь кто-то будет. — О, да. Ничего такого Инна не говорила. Но надеялась. И теперь, стоя посреди заброшенной станции, она чувствует себя обманутой. В воздухе пахнет палёным — плавится и горит скопившаяся в плафонах пыль. Следов недавнего присутствия людей — не видно. Посреди низкой платформы навалены составленные друг на друга пустые деревянные ящики, в две стороны разбегаются узкие полоски рельсов.
Инна сглатывает застрявший в горле ком и мысленно возвращается к компьютерной игре, бывшей, по уверению папы, тренингом, картой, закодированным рассказом о том, как выжить в лабиринтах убежища. У Инны было много случаев убедиться в истинности папиных слов: пароли, запиравшие в игре алтари пенатов и сокровищницы, срабатывали как ключ и на складах. Итак, станция — пиршественная зала. С магическим щитом, словно по волшебству, зажигающим ряды факелов. С двумя дорогами, по которым проносились огненнорылые драконы. Если их оседлать, можно было попасть в другие замки. К людям. Инка выключает нагревшийся в её руке фонарик — и так светло, ни к чему тратить заряд, — и, не обращая внимания на предупреждающую надпись «С платформы не сходить», спрыгивает вниз, на серую насыпь. Рюкзак плюхает по спине, маленькие острые камушки впиваются в стопы, продавливая тонкие подошвы изношенных сапог, но Инна не обращает на это ни малейшего внимания. Никакие драконы и вагонетки здесь давно уже не проезжают, но никто не помешает дойти им до ближайшего жилья пешком — проложенные рельсы не дадут заблудиться.
Инна помогает спуститься Альке, и они вновь пускаются в путь. Можно было бы сделать вид, что это всего лишь игра: Инна шагает по бетонным шпалам, стараясь не касаться ни насыпи, ни рельсов. Но Алька на этот раз не идёт молча, а каждые десять шагов задаёт Инне вопросы, ответы на которые ей никак не сыскать.
«Долго ещё идти?», «А мы увидим детей?», «Нам будут рады?»
Какое-то время ей ещё удаётся сохранять спокойствие, но после очередного «А почему ты не знаешь?» Инна грубо обрывает брата: «Заткнись, идиотик!» Дальше они идут в тишине, нарушаемой только звуками их шагов, да сопением и редкими всхлипами Альки. Инна чувствует вину, но сил поддерживать беседу у неё нет, и она обещает себе извиниться когда-нибудь потом.
Шпалы всё не кончаются и не кончаются. Глаза заливает пот. Но упрямая надежда на то, что их усилия не напрасны, никак не желает исчезать. Поэтому когда за очередным поворотом путь им преграждает металлическая стена, Инна садится на рельсы, закрывает глаза и какое-то время просто сидит неподвижно, пытаясь выровнять дыхание. Папа не любил плакс. Только это сейчас удерживает Инку от того, чтобы разрыдаться.
Она направляет свет фонаря на преграду, как можно внимательнее оглядывая её в поисках двери, рычага, панели для введения наборного кода. Но стена совершенно глухая. Ничего, только рифлёная металлическая поверхность со следами от сварки.
Инна вдыхает и выдыхает, трёт лоб, словно это движение может помочь упорядочить лихорадочно мечущиеся мысли. У любой дороги есть два конца. Она встаёт и снова разворачивается в ту сторону, откуда они только что пришли. Какое-то время у неё уходит на то, чтобы заверить вконец разобидевшегося Альку, что она вовсе не хотела его обманывать.
— Представь себе, что это прятки. Они прячутся, а мы должны их найти.
В гулкой пустоте туннеля её голос звучит слишком звонко, слишком бодро. Инна невольно ловит себя на том, что только что говорила с одной из маминых раздражающих интонаций. Но на Альку действует, и он, понуро кивнув, снова отправляется с ней. Только найти людей оказывается сложнее, чем Инне представлялось. На этот раз дорогу им преграждает не глухая стена, а натянутая пластиковая лента. Опасная зона. Инна сжимает фонарик до боли в пальцах и мысленно прокладывает новый маршрут, пытается припомнить пути к заселённым локациям. Но она не играла в лабиринт с тех самых пор, как сломался планшет, да и виртуальная карта могла устареть: той стены на ней точно не было, значит, успели построить после… Этот вывод придаёт ей сил. Если стену построили недавно, то где-то должны быть те, кто её построил!