– Двадцать семь, – и у Лены, взлетающей вверх, все внутри сжимается от ужаса. – Двадцать восемь, – и на глаза наворачиваются слезы. – Двадцать девять, – и сердце падает в пропасть. И вот она слышит: – Двадцать десять! – Но это же не «тридцать», верно? А дальше идет: – Двадцать одиннадцать, двадцать двенадцать. – И Лена заливается ликующим смехом. Неотвратимое «тридцать» еще так далеко… Но тут, как всегда некстати, вмешивается «сильно умный», хоть и дошкольник, брат-погодок:
– Тридцать, – кричит Эдик. – Уже было тридцать! Все, Ленка, все!
И мир погружается во мрак.
Сколько лет прошло, а все это так и живет в ней, как будто не прошли десятилетия. И горькая обида на докучливого родственника, настоянная на соленых слезах, ощущается так же остро, как и четверть века назад.
Зато и брату от нее доставалось. Как бы и когда бы он ни хитрил, какие бы удивительные истории ни придумывал для родителей и детсадовской воспитательницы, Лена всегда точно знала, что он натворил, глубину какой лужи измерял, на какую крышу взбирался, и могла при желании вывести Эдю на чистую воду. Но она не каждый раз этим пользовалась, как и он не всегда вредничал, и благодаря этому их взаимоотношения находились в относительном балансе. Правда, до поры до времени. Когда оба подросли и детские секреты уступили место юношеским, а затем и взрослым тайнам, Елене пришлось запереть рот на замок. Она по-прежнему независимо от своего желания оказывалась в курс всех дел и забот своего брата, стоило им только встретиться, но при этом, чтобы сохранить баланс родственных привязанностей продолжала интересоваться его новостями, которые были ей досконально известны. Только ради этого, Лена не вывернула наизнанку все прошлое и настоящее Эдуарда, когда он начал нести всякую ахинею по поводу своих взаимоотношений с человеком, знакомство с которым чуть было не закончилось трагедией для Лены и перевернуло всю ее жизнь. В своем заявлении в полицию она даже не упомянула о брате, сыгравшем далеко не последнюю роль в событиях, застрявших в глубоких закоулках ее памяти, но не известно как всплывавших на поверхность, стоило ей встретиться с Эдуардом. Тем более в доме родителей.
Хотя, при чем тут брат? Он в той ситуации, если честно, вообще был так, с боку – припека. Сама виновата. И нечего кого-то винить в собственной глупости. Повелась на избыток эстрогенов? И с чего бы? Не девочка, вроде. Гормоны взбесились, поддалась инстинкту? Тоже, вроде бы не с чего: все, как и раньше, до встречи с ним у нее было регулярно, по давно отработанному и строго соблюдаемому графику. Не феромонами же своими он ее околдовал. Что, она, бабочка что ли? Впрочем, эта неразрешимая загадка не ее одну поставила в тупик. Агате Кристи тоже всегда было непонятно, почему худшие из мужчин вызывают интерес у лучших женщин.
– Ты слышишь, что Эдик рассказывает? – вывел Лену из глубокой, но, как она сама осознавала, зряшной задумчивости, голос матери. – Ему предлагают возглавить отделение хирургической стоматологии. Это же замечательно!
Дора Михайловна водрузила фамильную супницу на середину стола и готовилась разливать первое по тарелкам. Эти пятничные обеды, когда раз в неделю за большим, сервированным по всем классическим канонам столом, собиралась вся семья, стали традиционными после того, как отделился и начал жить самостоятельно «родительская радость, гордость и надежда, продолжатель династии врачей» сын Эдуард. Защитив кандидатскую диссертацию и укрепив тем самым свой авторитет в стоматологическом сообществе, он обрел право на полную и безусловную свободу. Чем не преминул тут же воспользоваться, сняв квартиру неподалеку от родительского дома. Старшая сестра не смогла стерпеть такого поворота событий и с помощью родителей купила себе однушку в ближайшем пригороде. И теперь большую часть заработка отдавала родителям, рассматривая это ярмо, как своего рода погашение ипотеки. Не подозревая, однако, что деньги мать переводит на ее именной счет в банке.
– Не предлагают, а могут предложить, – быстро ответила Лена на обращенные к ней слова матери, еще не полностью вернувшись в реальность и не успев облечь истину в более подобающую случаю форму. – И что ты решил? – тут же повернулась она к брату. – От таких предложений не отказываются. Или есть на примете варианты поинтересней?
– Куда уж интересней!? – покачал головой, с улыбкой наблюдавший за этой мимолетной мизансценой Олег Александрович. – В двадцать девять лет и начальник отделения! Ого! Я в твои годы еще мосты строил.
– Ты в эти годы в горах подземный город строил. Мосты – это раньше, за Уралом, – походя заметила Дора Михайловна, ставя перед мужем тарелку с непременной по пятницам замой с картошкой для нажористости, как он любил.
– Пока не знаю, – рассудительно протянул Эдуард. – Я, ведь, практикующий хирург, а как совмещать руководство людьми с практикой? Тут или так, или эдак.
– Он свою богатую клиентуру боится потерять, – как бы, между прочим, заметила сестра. – Да никуда твои страдальцы от тебя не денутся. Организуешь частную клинику и практикуй на здоровье… в свободное от руководства время.
– Все-то ты знаешь, всех насквозь видишь, обо всем у тебя есть свое собственное мнение, – огрызнулся Эдуард. – Молчала бы, без советчиков как-нибудь обойдусь.
– Без меня не обойдешься. Я – твоя совесть и вторая, причем, правильная голова. Сам говорил.
– Это когда было-то. Еще в школе.
– А что с тех пор изменилось? Все равно тебе одной головы маловато будет.
– Ладно вам. Еще поругаетесь, – как всегда вступилась за своего «младшенького» Дора Михайловна. – Ешьте лучше. Да помалкивайте. Беда у нас – дядя Богдан умер.
– Когда? – встрепенулась Лена.
– Ночью. Сегодня утром звонили, – ответил вместо жены Олег Александрович. – Сказали, инфаркт. Точнее выясню, когда вернусь.
– Завтра летишь?
– Сегодня в ночь. До больницы не довезли, скончался в машине «скорой помощи». Вот так-то вот. Теперь я один из братьев остался, – добавил он со вздохом. – Да, хиреет р-р-род Башотовых.
– А племянники твои, Михай со Штефаном? – Спросила жена.
– Тоже, вспомнила… Один в Германии, другой – в Белоруссии. А в Молдавии уже никого не осталось – разлетелись, разъехались.
– В Молдове, в Беларуси, – поправил отца Эдуард.
– Я таких названий не знаю. Я буджакский, в Бессарабии р-р-родился и вырос. С тем и помру. Это вы с сестрой коренные р-р-россияне, вам виднее.
– Ты рассказал бы детям как-нибудь, как провинциальный босяк, ты сам себя, помнишь, однажды так назвал, из строителя вырос до врача и генерала, – обратился сын к отцу. – А то все поминаешь, к слову, то про то, то про это. А толком-то никогда не рассказывал.
– Долгая песня и что-то не поется.
– А если прозой? – попросила Лена.
– Хм. Прозой… Да и прозой непросто. Ну, что? Учился в школе, как р-р-родители скончались, пошел в ПТУ.
– Политехнический университет? – спросил Эдуард.
– Ну, конечно, – рассмеялась Дора Михайловна. – Университет! Бывшие ремесленные училища, где учили разным ремеслам. Вот его-то отец ваш и окончил. Потом поработал немного на заводе слесарем. Случайно увидел в газете объявление о наборе в военно-техническое училище. И поступил. Так все было? – обратилась она к мужу.
– Вот и продолжай. Тебе виднее.
– Конечно, ты же уже ничего не помнишь. Все наши даты забываешь, дни рождения пропускаешь, июнь с июлем путаешь…
– Ну, уж! Ты, Митродора, палку-то не перегибай, – тихо, но с явной обидой в голосе произнес Олег Александрович, вспоминая по такому случаю полное имя супруги.
– Мам, а как папа в медицину попал? – чтобы предупредить намечающуюся размолвку между родителями, спросила Лена.
– Да, да, – поддакнул брат, – каким ураганом тебя в царство Гиппократа занесло?
– А вот про это – в следующую пятницу, – просветлел отец лицом. Будто освободился от тяжкого груза. – А сейчас доедаем заму, и я готов выслушать ваши доклады.
– Чур, я первая! – подняла руку Дора Михайловна. – У нас в третьем отделении произошло знаменательное событие. Нас посетил сам генерал-лейтенант Снегирев! С инспекцией! Ходил по кабинетам, интересовался отзывами пациентов. Он и на других этажах побывал.