Своего кабинета у Лепниной не оказалось. В здании шел ремонт, и до его окончания она расположилась в общей комнате вместе со своими подчиненными. Лена почему-то предполагала увидеть солидную даму старше средних лет, с неизменной папиросой в зубах и с короткой стрижкой. К тому же с ярко накрашенными губами и в очках, скрывающих проницательный взгляд карих глаз. По ее представлениям руководительница женского околовоенного коллектива непременно должна иметь облик суровый и мужественный, целеустремленный и бескомпромиссный. И не ошиблась только в наличии папиросы и короткой стрижки.
Они встретились и невольно улыбнулись друг другу, моментально уловив заметное им одним внешнее и, видимо, не только внешнее сходство: проницательная Лепнина разглядела в Лене себя тридцатилетнюю, а чуткая Лена – свой возможный будущий образ. И этого оказалось достаточно, чтобы между ними наметилась взаимная симпатия.
Эльвира Степановна сочла необходимым познакомить корреспондентку со всеми своими сотрудницами. По случаю представления все они, заранее предупрежденные, были одеты по форме и находились на своих рабочих местах. Ирина Воробьева, сидя за компьютером, внимательно, словно выискивая «битые» пиксели, всматривалась в экран монитора, Виктория Вольская, только что вернулась из следственного изолятора, где проводила допрос задержанного, и разбирала свои записи. Ольга Семенова, дежурившая в этот день в составе оперативной группы, проверяла работу диктофона. В отличие от девушек заместитель начальника отдела Светлана Кирилловна Полужайко, действительно оказавшаяся обладательницей огненно-рыжих волос, рассыпанных по плечам, даже не пыталась делать вид, что безмерно увлечена служебными обязанностями. Она внимательно рассматривала Мирскую и Лепнину, сравнивая их и, видимо, улавливала сходство.
Остальные девушки были на задании. Борщов молча стоял у окна и с интересом наблюдал за тем, как Лепнина слева направо, начиная от входной двери подводила Лену поочередно к каждой из присутствующих. Та вставала, представлялась и получала от своей руководительницы краткую характеристику. Герману, в недавнем прошлом следователю, это напоминало процедуру осмотра места происшествия, при которой он невольно выполнял роль понятого. Ему даже подумалось, что, покончив с официальной частью, Эльвира Степановна вернется на свое место и непременно приступит к составлению протокола.
Если посмотреть со стороны, как на объект фотосессии, девушки являли собою воплощение противодействия уголовной преступности. В глазах журналистки они выглядели дисциплинированными и работящими, идеальными борцами за торжество закона, возложившими себя на алтарь следственной практики. Одетые с иголочки в черные кители, которые эффектно подчеркивали плавные изгибы фигур и сидели на них, как влитые, они ни в чем не уступили бы мировым топ моделям, если бы тем пришлось демонстрировать российское полицейское обмундирование. «Служебной формы писк», – пронеслась у Лены в голове, заставившая ее невольно улыбнуться, озорная мысль. О прическах и говорить нечего – что ни голова, то вершина парикмахерского искусства. Однако, этот фрагмент показательного выступления не был чем-то незаурядным и нисколько не удивил Борщова. С такими прическами они были всегда, сколько он их помнил. Культ приходить на работу, будто только что из парикмахерской, возник после того, как в присутствии коллектива у Лепниной произошел мимолетный разговор с заглянувшим в отдел генералом Снегиревым. Во время доклада Лепнина, как всегда ухоженная и причесанная, произнесла:
– По штату в отделе шесть аттестованных сотрудников…
– А сотрудниц-красавиц? – как бы между, прочим бесцеремонно спросил генерал, окинув недовольным взглядом недостаточно аккуратно причесанных девушек, считавших, что на работе внешний вид не имеет значения. С того дня у них повелось вставать на работу еще раньше.
Протокол составлять Эльвира Степановна не стала. Покончив с формальностями и, по всей видимости, сделав для себя некоторые выводы по ходу короткого общения с Мирской, она, не мудрствуя лукаво, просто предложила попить чаю. Едва Лена кивнула в знак согласия, обстановка в отделе резко переменилась. Девчата моментально сбросили с себя панцирь официальности, тут же изобразили чайный стол из своих рабочих тумбочек, откуда-то, как по волшебству на нем появились чашки, сахарница, упаковка пакетированного чая и домашнее печенье. Из соседней комнаты принесли кипящий электрический чайник. И… растворились. Полужайко также попросили разрешения выйти. В кабинете остались Мирская с Борщовым и Лепниной.
Судя по ожидающим взглядам присутствующих, Лене предстояло представиться, по возможности неформально, и поделиться первыми впечатлениями. И она не преминула воспользоваться ситуацией.
– Вы хочете песен? Их есть у меня. В первом куплете сообщаю, что ничего в полицейской службе не смыслю и полицию не люблю. У меня был некоторый опыт общения с вашей системой, и результат оказался, мягко говоря, плачевный. В том числе и в прямом смысле этого слова. Во втором куплете следует заметить, что у меня есть в творческом багаже маломальский опыт журналистской работы, некоторые профессиональные навыки. Если я за что-то берусь, то обычно, если не попадаю под каток форсмажорных обстоятельств, довожу до конца. И, наконец, третий куплет о том, что все написанное я перед публикацией покажу вам, Эльвира Степановна, и, разумеется, Борщову. Чтобы не было самой стыдно за свою писанину, и чтобы вас не выставлять на посмешище. При любом раскладе вы профессионалы, вам и карты в руки. По сравнению с вами я всего лишь борзописец. Но я постараюсь. Такой расклад, я думаю, всех устроит.
Чем дольше говорила Лена, тем моложе становилось лицо Лепниной, тем уверенней чувствовал себя и Герман Борщов. Они оба знали подоплеку задания, которое получила Мирская, были наслышаны и о непростом характере журналистки, способной на резкие суждения и неординарные выводы. К тому же Лепнина была хорошо осведомлена о некоторых непубличных фрагментах биографии Мирской. Так же, как и Борщов, она знала о ее близком знакомстве с начальником УВД, о дружбе генерала с отцом Лены. Не понаслышке знала она и о происхождении едва заметного шрама на ее подбородке.
– Спасибо, Елена Олеговна. Думаю, мы поняли друг друга и, надеюсь, выражу наше общее с Германом Константиновичем мнение, если скажу, что исковеркать можно, что угодно и всякую мысль можно исказить до неузнаваемости. Раньше было как-то построже, было принято консультироваться со специалистами, а сейчас, и в газетах, и по радио, и на телевидении такое городят… Ладно в фильмах. У них это называется художественное допущение. Что не детектив, то нарушение законности чуть ли не в каждом кадре. А потом мои девочки меня спрашивают: «А что, Эльвира Степановна, теперь можно выезжать на место происшествия одному оперу без опергруппы?». Или место происшествия априори называют местом преступления, хотя его еще никто не видел. Сколько раз сама слышала: «догнали и арестовали», «следователь уголовного розыска».
– А что в этом плохого? – спросила Лена.
– Все. Если догнали подозреваемого, то только задержали. Арестовать, то есть заключить человека под стражу, можно исключительно по решению суда. А «следователь уголовного розыска» это – сочетание несовместимых понятий. Это же эклектика. Это все равно, что сказать про кого-то, что он по профессии «инженер медицины».
– О, Эльвира Степановна, в этом, есть что-то такое, поэтическое, – заметил Борщов.
– В поэзии может быть и уместно. А у нас уголовные дела возбуждаются, а не заводятся. Не мыши же. Человечество погубит непрофессионализм. В том числе и в таких мелочах. Такое даже новичкам непростительно.
Возбужденно рассуждая о наболевшем, Лепнина, тем не менее, не упустила момент, когда Мирская мимолетным движением словно из рукава извлекла из кармана и включила диктофон. Не привыкшая к таким журналистским приемам, она замолчала. Лена жестом показала, что все в порядке, но разговор дальше уже не клеился.