Ифе, ученик целителя суну, помощник жреца Яхья, машинально вытер руки о холщовый фартук, который держался на поясном ремне. Лоб, шея, ладони вспотели, будто Ифе только что вышел из водоёма, в котором он совершал ежедневное омовение. Так отражался на сухом, без единой жиринки, теле ученика его демон - страх...
Да, Ифе был труслив. А как было не бояться, если он вырос в доме матери, пережившей трёх мужей, которые приходились друг другу братьями. И каждый из них сделал всё, чтобы демон страха проник Ифе в сердце, где сосредоточены ум и душа, и вцепился в него зубами.
Как ему было не трястись за свою жизнь, если ею управлял мертвец, который оказался без лодки в подземном мире! А всё оттого, что усопший подслушал мысли Ифе, а потом обхитрил его. Ифе доверился, ведь мертвец-то приходился ему отцом.
Как ему было не страдать от злобных нападок своего демона, если он только что чёрными, запрещёнными в Та-Кемет заклинаниями проложил себе дорогу в царство мёртвых, чтобы вернуть дочь номарха, наместника провинции, которая готовилась уплыть навсегда?
Как ему было не леденеть от мысли, что он сам стал преступником, поглядев в лицо зверя, вырезанное на саркофаге Нусепта?
Ифе боялся, потому что много раз становился то рядом, то позади Сета, бога войны и смерти, который знал его в лицо.
Крови ли ему бояться после всех страхов? Или, может быть, боли?
Рука Ифе сжала ритуальный кинжал. Сверху на него смотрел Акер, бог, который покровительствует умершим.
Да, Ифе не собирался больше жить.
... Род мужей его матери шёл от придворных писцов. Но из-за дурного нрава и таких же наклонностей мужчины Шел-ото оказались разбросаны по провинциям-номам. И там они умудрились поставить себя так, что их либо перебили в драках, либо осудили и сослали на строительство пирамид, либо лишили должности и оставили без работы. Уцелевшие, похожие на зверей от нищеты и всеобщей ненависти, они иногда искали жён. И ведь находили! Иной добропорядочный человек десятилетиями не мог жениться, а эти быстро цепляли ущербных разумом женщин.
Мать Ифе, состоятельная горожанка Нефтида, не зря была названа в честь богини красоты. Если бы кто-то из живописцев заглянул в глухомань малолюдного Тависа, он бы пленился прямыми линиями в облике Нефтиды: бровями, носом, спиной, ногами. В ней было что-то идущее издревле и не отсюда, не из провинции: стать, блеск, надменность. Но мать Ифе не отличалась умом.
Иначе она бы никогда не вышла за братьев Шел-ото, одного за другим. И какие достоинства она нашла в этих великанах, которые только и умели, что громко орать и ссориться, пить пиво и есть жирных куропаток до противной отрыжки? Но коварный Сет, сеявший раздоры и грехи, влил в их чресла постоянное желание и неутомимую мужскую силу.
Нефтида не разрешила первому брату привести в дом наложниц. Какой бы глупой она ни была, но понимала, что на их содержание уйдут деньги, оставленные ей отцом и другими умершими родственниками.
Муж взбесился, стал поколачивать Нефтиду, а потом, видя её сопротивление, взялся за сына Ифе, который только-только встретил третий разлив Нила. Великан, вонявший мясной отрыжкой, пивом и нелеченой кожной болезнью, схватил маленького сына за ручки и сделал вид, что опустит его в чан с раскалённым маслом.
Ифе до сих пор помнит этот запах - металла, масла и его мочи, которая пролилась в чан и вызвала негодование кипевшего масла. От него у Ифе страшные шрамы на ногах и на боку.
Нефтида тогда проявила благоразумие и согласилась на одну наложницу. Муж убил бы ребёнка, не будь она покладистой. И пусть бы ему пришлось умереть от казни свежеванием или, может, его посадили бы на кол, сына к жизни это уже не вернуло бы.
Нелегко пришлось бедняжке наложнице, которая была отдана в дом к здоровенному обрюзгшему мужчине своим отцом, побеждённым вождём одного из южных племён. К тому же Ифе кричал днями и ночами, сводя с ума нянек-приживалок. И они одна за другой покидали дом, пока обожжённый малыш не оказался на руках у наложницы.
Как ни странно, она полюбила этого плаксу, который успокаивался от её песен на родном языке - тихих, протяжных и бесконечных, как священный Нил.
Матери ребёнок давно надоел, и она занялась постоянной слежкой за супругом. Забросила свои обязанности по хозяйству, труды по поддержанию красоты - свинцовые примочки, ванны, притирания душистыми маслами, удаление волос с тела. Каждая свободная женщина посвящала этому почти целый день, и лишь служанки да рабыни довольствовались тем, что отпустила им природа.
Из-за беременности молоденькой наложницы и отвращения к супруге с волосами на теле муж потребовал ещё одну женщину в дом. Он знал, что угрожать жене смертью Ифе уже бесполезно, поэтому выбрал другой путь. Пригласил писцов, напоил их, чтобы составить жалобу для суда номарха: жена не записала часть имущества на него, хотя должна была составить документ об обязательном совместном владении.
Как только ни уговаривала Нефтида отложить жалобу, супруг оставался непреклонным: или новая женщина, или суд.
Тогда госпожа сделалась ласковой к прежней наложнице. Не толкала её, беременную, громадным животом на перила галереи, не подливала в жаркое вредного уксуса, не лишала подушек и холстов. Надарила ей старых сломанных украшений, коричневых на сгибах полотнищ, из которых лезли нитки. Но самое главное - стала плакаться дурёхе на супруга-зверя. А он, видимо, от того, что сознание своей власти затуманило разум, стал бить и наложницу. Открыто уходил в нижние селения на всю ночь, возвращался пьяный и ругался так, что соседи закрывали окна ставнями.
Ифе однажды услышал, как Нефтида говорила наложнице:
- Подольёшь эту воду ему в вино. Да смотри, чтобы никто не заметил.
Бедняга что-то залопотала. Она за два года унижений так и не выучила толком язык.
- Ты понимаешь, что он возьмёт новую наложницу, а тебя и ребёнка вышвырнет вон? Кому ты будешь нужна? Своим братьям? Мёртвому отцу?
Скоро приступили к скромной похоронной подготовке: состояние Нефтиды существенно уменьшилось и тратиться на дорогие канопы из иссиня-белого алебастра, в которых хранились органы умершего, и ушебы-статуэтки было негоже. На бальзамировщиках безутешная вдова тоже сэкономила, пригласила никому неизвестных из того люда, что приплыл с прошлым разливом Нила на ладьях иноземцев, да так и остался в Тависе.