— Пожалуй, я не пойду на сегодняшнее заседание, — сказал рави Баркан из Рош-Пины рави Сергию, приехавшему на конгресс из далекого Хабаровска. — Опять будут рассуждать о том, что случилось бы, если… А я не любитель таких игр. Кстати, у вас в Хабаровске есть протестантская синагога?
— Есть, — оглаживая бороду, ответствовал рави Сергий, — а также две католических. А на заседание, уважаемый ребе, я бы тебе порекомендовал пойти. Будет докладывать этот американец по фамилии Барбинель.
— Нет, — отказался рави Баркан. — Лжемессии меня не интересуют.
Потом все отправились помолиться в Большую женевскую синагогу, самую красивую в Европе. Некоторые, правда, считали, что Парижская синагога не только больше, но и величественнее, особенно впечатляли гигантские семисвечники, видимые с противоположного конца города. Но рави Баркан считал этот гигантизм излишеством, он любил свой бейт-кнесет в маленькой Рош-Пине, уютный и такой близкий к Творцу. Синагоги Европы его подавляли, а американские, построенные в модерновом стиле, наводили уныние.
Помолившись, рави Баркан вернулся в номер и включил телевизор. Слушать Барбинеля он не желал из принципа.
В «Новостях» из Москвы показывали Главного раввина России Ивана Володыкина. Батюшка в очередной раз обращался к народу, разъясняя ему детали последнего Указа президента Ельцина.
— Творец, — говорил батюшка, — дал нам шестьсот тринадцать заповедей не для того, чтобы мы позволяли себе нарушать их. Ибо страшен будет гнев Всевышнего. Телевидение есть высший дар Создателя, окно в Его мир, и потому славен должен быть президент, постановивший не передавать телевидение в частные руки. Творец один, и голос у него один.
Рави Баркан согласно кивнул, хотя его согласие совершенно не интересовало рави Ивана, и переключился на Каир, где вчера должен был пройти большой молебен в синагоге «Свет истины». Да, это было зрелище! Не меньше полумиллиона верующих собрались в огромном зале синагоги — самой большой на африканском континенте. Свод поддерживали сто десять колонн, но все равно казалось, что крыша висит в невесомости, вознесенная ввысь молитвами и верой в Творца. Большой молебен был посвящен умиротворению племен Мозамбика и Руанды — наконец-то эти язычники доросли до понимания Его величия и единственности, приняли Его и поверили, и теперь нужно было голосованием всей африканской общины решить вопрос гиюра — обрезание предстояло сделать ста сорока пяти миллионам взрослых мужчин, во всем мире сейчас не нашлось бы нужного числа дипломированных моэлей.
«Тоже мне проблема, — подумал рави Баркан, — через несколько лет предстоит принимать в лоно иудаизма миллиард китайцев, и что тогда? Нужно издать галахическое постановление о разрешении самообслуживания. Пусть каждый мужчина обрежет себя сам, Творец вовсе не против этого, достаточно вспомнить бердического ребе Просвирняка, который еще триста лет назад обрезал всех запорожских казаков…»
Рави Баркан переключил канал на Иерусалим и начал смотреть заседание кнессета, посвященное извечной проблеме: нужно ли проводить границу Израиля по горам Кавказа, как этого хотят грузинские, армянские и азербайджанские евреи, или продвинуть ее на север, поскольку этого настоятельно требуют все русские евреи Поволжья.
Между тем, в зале заседаний Дворца Наций две с половиной тысячи раввинов слушали доклад невзрачного человека по имени Кристофер Барбинель, место которому было, по мнению многих, в сумасшедшем доме, а не на кафедре Всемирного конгресса.
— Если бы этого проповедника казнили, как постановил Синедрион, — говорил Барбинель, — то мы сейчас жили бы в ином мире.
Это была известная идея-фикс, американский исследователь излагал свою теорию всякий раз, когда ему давали слово.