Закончив плеваться, комиссар перешел к следующему списку, читая его почтительно и даже благоговейно:
— Робаут Жиллиман! Феррус Манус!
Михальчук скривился, а лейтенант Шевченко, послушав, вдруг рассмеялся.
— Это же он про нас! — пояснил он ничего не понимающему экипажу, — Послушайте сами. Робаут Жиллиман — это ж он Жукова так! Робаут — это по-ихнему Роберт, Георгий, то есть. Натурально, Жуков Георгий Константинович. А Манус — это, наверно, он Малиновского помянул. Это язык у них такой дурацкий, вот и перевирает… Все правильно, товарищ комиссар! Это наши маршалы, которых мы чтим и уважаем как сознательные бойцы Красной Армии.
— Лев Эль-Джонсон!..
— А вот это ты зря, — расстроился лейтенант Шевченко, — По политической части есть еще у вас пробелы. Лев-то он — Лев Давыдович, а фамилия его — Троцкий. Может, у вас там в Мексике его Эль-Джонсон и прозвали, а у нас он Троцкий, предатель и подлец…
Комиссар не очень-то понял про Троцкого, но главное — общение было налажено. Дальше пошло глаже, хоть и не без затруднений. Благодаря старанию мехвода, а также жестам и гримасам переговаривающихся сторон, скоро этот процесс уже можно было назвать хоть сколько-нибудь осмысленным общением.
— Хаос! Кхорн! Кровь!.. — переводил Михальчук.
— Да, проклятый Кох много у нас крови выпил, — кивал лейтенант Шевченко, — Это он верно говорит.
— Эльдар! Зло!
— Ну, тут ничего не понимаю. Есть у меня во взводе Эльдар один, Джавадзаде фамилия, хороший малый, из Азербайджана…
Иногда, когда общение пробуксовывало, комиссар вытаскивал из планшета блокнот и старательно и рисовал в нем картинки. Картинки тоже были странные — держать в руке саблю американцу явно было привычнее, чем карандаш. Когда лейтенант Шевченко жестами и гримасами изобразил ему войска СС, комиссар изобразил в блокноте ряд харь самого жуткого вида, при взгляде на которых сплюнуть захотелось даже советским танкистам. Хари были чудовищные, лишь отдаленно напоминающие людские. В их жутких оскалах топорщились длинные клыки, из голов торчали рога, а в когтистых лапах они сжимали непривычное оружие… Лейтенант Шевченко понимающе кивал — он видел карикатуры на гитлеровцев в газете «Красный воин», где они изображались схожим образом, и ничего необычного в это не замечал. Знать, нагорело и у американцев…
Под конец комиссар намалевал что-то еще более чудное. Долго старался, едва не высовывая язык, и нарисовал-таки — фигуру сидящего человека. Пропорции у человека были от Адама, богатырские, а лик прямо-таки светился. А еще он был неразрывно связан со своим стулом или, если учитывать массивность и роскошь, троном, пучком проводов. Странная вышла картинка. Судя по тому, с каким чувством комиссар указал на нее и прижал к груди оба кулака, этот субъект заслуживал самого искреннего уважения и почитания.
— Не пойму, кто это, — нахмурился лейтенант Шевченко, разглядывая сидящего, — но нарисовано с чувством.
— Рузвельт, — неожиданно сказал сержант Лацин, обычно молчаливый, — Президент американский. Он же парализованный, к стулу прикован.
Это все объясняло.
— Хороший человек, — уважительно сказал лейтенант Шевченко, — И тоже прижал кулаки к груди, — Хотя и буржуй порядочный, между нами…
Американский комиссар в ответ состроил мрачно-торжественное лицо и изобразил мертвеца, после чего сам себе козырнул. Лейтенант Шевченко эту пантомиму встретил без энтузиазма.
— Нет у вас, товарищ комиссар, понимания нашей советской истории. Это правда, что Владимир Ильич умер, и он — величайший человек из всех, живших на свете. Но это совершенно не значит, что мы подчиняемся мертвецу, мы лишь в некотором роде чтим его заветы и строим коммунистическое будущее… Меньше слушайте буржуазную пропаганду!
— Ехать бы нам… — сказал Михальчук нерешительно, — Смотрите, туман как будто расходится. Да и американские товарищи свою колымагу уже починили.
И в самом деле, подбитый танк, хоть и зиял внушительной дырой в корме, уже рычал двигателем. Быстро управились. Ну, теперь не пропадут. Доползут как-нибудь до своих.
Американский комиссар, выслушав доклад подчиненных, стал собираться. Поправил фуражку, положил руку на свою странную саблю. Было видно, что он торопится к своим. Лейтенант Шевченко отлично его понимал, он и сам собирался возвращаться к роте, благо проклятый туман, несколько часов висевший вокруг густыми клубами, стал редеть, размываться, таять…
— До встречи, товарищ комиссар, — он пожал протянутую ему руку и улыбнулся, — Я вот что думаю. Мы с вами разные, да выходит, что дело одно делаем. Бьем фашистского гада в хвост и гриву, мир от него спасаем… У вас своя форма, у нас своя. Да и какая разница? Важно же то, что внутри, — он прижал кулак к сердцу, — а не снаружи. Может, свидимся с вами вскоре — в городе Берлине, а может, никогда не свидимся. Жизнь солдатская коротка, товарищи… Да ведь не километрами же ее мерить. Главное — то, что эту самую солдатскую жизнь мы можем возложить на алтарь подвига. Вот что главное и основное. Вот это умение заслонить грудью мир, сберечь его, и есть то, что делает нас людьми, вне зависимости от того, какая форма на нас надета и на каком языке мы говорим. Так ведь? Поэтому мы, люди, всегда поймем друг друга, даже если встретимся случайно и странно. Потому, что такие уж мы, настоящие люди…
Получилось сумбурно, скомкано и, как заметил бы политрук Мальцев, социально-неграмотно. Но других слов в эту минуту лейтенант Шевченко отчего-то не смог найти.
Американский комиссар едва ли понял что-то в этой импровизированной речи, но все равно тепло улыбнулся, даже лицо на миг стало не таким бледным и острым. Он махнул рукой на прощанье, поправил саблю — и вот уже легко заскочил в чрево своего стального корабля, звякнув тяжелым люком. Старый танк, изборожденный тысячами снарядов и осколков, медленно развернулся и пополз куда-то в туман. Через минуту был слышен лишь лязг гусениц и натужное гудение мотора, через две не осталось вовсе никаких следов его присутствия.
— Поедем, Михасик. Вези нас домой. Навоевались на сегодня. Главное, чтоб в роте не узнали, а то позору не оберемся. Встретили единственного союзника на тысячу километров в округе — и того чуть не прихлопнули. Ну, вези…
В роту они добрались как раз к обеду. Осточертевший туман пропал быстро, словно сдуло его, и вот уже открылась знакомая балка, которую они тщетно искали столько времени. Довольно порыкивая, «ИС» шел домой, подминая молодые деревца и потряхивая в своих горячих стальных внутренностях четырех человек. Рация, заработавшая еще на подходе, сообщила, что можно не спешить — никакого ДОТа разведчики на самом деле не нашли. Перестраховщики, чтоб их…
После ужина лейтенант Шевченко забрался под свою плащ-палатку, чтобы полежать немного перед сном. Небо этой ночью было удивительно звездное, не хотелось закрывать его пологом палатки. Звезды горели ярко и празднично, как вырезанные из фольги снежинки на детском утреннике. Эти снежинки образовывали в небесной темноте узоры, которые невозможно было прочесть человеческим глазом — слишком уж сложны. Но все равно, дух перехватывало от подобной красоты.
В свет далеких светил лейтенант Шевченко не верил.
«Не может быть, чтоб там была такая уйма планет, как говорят, — сонно думал он, чувствуя, как смыкаются сами собой веки, — Ведь получится, что на каких-то из этих планет тоже идут войны, как у нас. И воюют там какие-нибудь инопланетники, точь-в-точь похожие на нас. И тоже сейчас, выбравшись от горящего танка, думают, что только они — самые-самые настоящие люди…»
Под полночь заявился ротный, капитан Рыбинский. Осторожно остановился рядом.
— Шевченко… Спишь?
— Умхуу, трищ… командир.
— Ну спи, боец, — капитан Рыбинский улыбнулся где-то среди звезд, в ночной темноте, — Я вот что спросить хотел… Правду говорят, вы сегодня американца встретили?
— Так точно, встретили. Своими глазами видел, даже болтали немножко.