Вместо асфальтовой мостовой – грубо отесанные каменные плиты. Площадь по-прежнему окружали дома – однако совсем другие. А здания сената и министерства связи – отнюдь не маленькие строения – попросту исчезли.
Изменились и городские шумы. Вдруг смолкли громкоголосые клаксоны такси. Такси вообще не было. Зато медленно и со скрипом протащились по улице Минервы две повозки.
Пэдуэй принюхался. Чесночно-бензиновый букет современного Рима уступил место богатейшей симфонии запахов деревни, где главная – и наиболее благородная – партия принадлежала, безусловно, лошади. В воздухе чувствовался и аромат благовоний, плывущий из Пантеона.
Появилось солнце. Пэдуэй вышел под его лучи и задрал голову вверх. Портик по-прежнему венчала надпись, приписывающая величественное строение Агриппе. Украдкой оглянувшись по сторонам, Мартин шагнул к ближайшей колонне и ударил по ней кулаком.
И скривился от боли, содрав в кровь кожу с суставов.
«Я не сплю. Для сна все это слишком реально и осязаемо. А если я не сплю, значит, я сошел с ума…» Но, исходя из такого предположения, очень трудно выработать логичную систему действий.
А эта теория, которую излагал Танкреди… Так что же, он на самом деле провалился во времени или произошло нечто такое, что заставило его вообразить, будто он провалился во времени? Идея провала во времени Пэдуэю активно не нравилась. От нее попахивало метафизикой, а Мартин относил себя к убежденным эмпирикам.
Оставалась другая возможность – амнезия. Предположим, удар молнии на какое-то время отшиб ему память… затем что-то вновь ее пробудило. Мало ли что могло произойти, прежде чем он очутился в этой копии Древнего Рима! Может, это съемки фильма? Или, к примеру, Бенито Муссолини, тайно мнивший себя воплощением Юлия Цезаря, велел своему народу жить в классическом древнеримском стиле…
Пэдуэй прислушался к болтовне двух зевак. Сам он изъяснялся по-итальянски довольно сносно, но не мог понять даже смысла их разговора, хотя звучание языка казалось знакомым. Почему-то вспомнилась латынь – и тут речь зевак стала более понятной. Пэдуэй пришел к выводу, что они используют позднюю форму вульгарной латыни; скорее язык Данте, чем язык Цицерона. Отчаянно напрягая память, он даже мог попробовать сам: «Omnia Gallia e devisa en parte trei, quato una encolont Belge, alia…»[1]
Зеваки заметили, что их подслушивают, нахмурились и, замолчав, отошли в сторону.
Да, гипотеза провала в памяти, пусть и непривлекательная, все же сулила меньше осложнений, чем теория провала во времени.
А если все это – плод его воображения? Может, он стоит перед Пантеоном и воображает, что окружающие носят тоги и говорят на языке середины первого тысячелетия? Или лежит в больнице, пораженный ударом молнии, и воображает, будто стоит перед Пантеоном? В первом случае следует найти полицейского и попросить отвести себя к врачу. Во втором случае этого делать уже не надо…
«Лучше перестраховаться, – решил Пэдуэй. – Один из прогуливающихся здесь людей в действительности наверняка полицейский… Что это я говорю, – спохватился он, – «в действительности»? Пусть себе ломает голову Бертран Рассел! Как бы найти…»
Вот уже несколько минут вокруг вился нищий горбун, но Пэдуэй был глух, как столб, и несчастный уродец, отчаявшись, поплелся прочь. Теперь к Мартину обращался другой человек – мужчина, у которого на раскрытой ладони правой руки лежали четки с крестиком. Большим и указательным пальцами правой руки он сжимал застежку четок и то поднимал свою правую руку, так что четки свисали во всю длину, то опускал их снова на левую ладонь, при этом не переставая что-то говорить.
Каким бы диким ни казалось все происходящее, теперь Пэдуэй по крайней мере убедился, что он все еще в Италии.
– Вы не подскажете, где найти полицейского? – по-итальянски произнес Мартин.
Торговец умолк, видя, что товар не находит спроса, пожал плечами и ответил:
– Non compr’endo.
Сосредоточенно нахмурившись, Пэдуэй попытался перевести вопрос на латынь.
Мужчина подумал и сказал, что не знает.
Пэдуэй начал было поворачиваться, когда продавец четок крикнул другому торговцу:
– Марко! Господин желает найти полицейского.
– Господин – настоящий храбрец! Или просто сумасшедший, – отозвался Марко.
Продавец четок рассмеялся; рассмеялись и еще несколько человек поблизости. Пэдуэй тоже позволил себе легкую улыбку: эти люди хоть и не могли ему помочь, но по крайней мере были похожи на людей.
– Пожалуйста. Мне… очень… нужно… найти… полицейского, – произнес Мартин.
Второй торговец, с большим подносом медных украшений, выразительно покачал головой и разразился длинной тирадой. Пэдуэй, не разобрав ни слова, обратился к продавцу четок:
– Что он сказал?
– Он сказал, что не знает, где найти полицейского. Я тоже не знаю.
Мартин сделал шаг в сторону, но продавец четок его окликнул:
– Господин!
– Да?
– Может быть, ты говоришь об агенте городского префекта?
– Да.
– Марко, где господину найти агента городском префекта?
– Не знаю, – сказал Марко.
Продавец четок пожал плечами:
– Я тоже не знаю.
Если бы дело происходило в современном Риме, найти полицейского было бы проще простого. И даже сам великий Бенни не смог бы заставить горожан общаться на другом языке. Следовательно, сделал вывод Пэдуэй, он попал или: 1) на съемки фильма, или: 2) в Древний Рим (теория Танкреди), или: 3) в мир, созданный собственным больным воображением.
Мартин двинулся в путь – продолжение разговора требовало от него слишком больших усилий. Вскоре все его надежды относительно съемок фильма рассыпались в прах. Древнему городу, казалось, не было конца, и даже самой планировкой он разительно отличался от современного Рима.
Вывески лавок были на классической латыни. Правописание в отличие от произношения сохранилось без изменений со времен Цезаря. Узкими переулками, редкими прохожими, всем своим сонным патриархальным видом город напоминал Филадельфию.
На сравнительно оживленном перекрестке мужчина в кожаных штанах и яркой полосатой рубахе регулировал уличное движение. Восседая на лошади и что-то иногда выкрикивая, он порой поднимал руку и останавливал повозку, чтобы пропустить, к примеру, носилки знатного патриция. Пэдуэй прислонился к стене дома и стал вслушиваться. Всадник говорил слишком быстро; слова казались Мартину знакомыми, однако смысла уловить он не мог. Это было мучительно и сравнимо лишь с бессильной яростью рыбака, у которого поклевывает, но не берет. Огромным напряжением воли Пэдуэй заставил себя думать на латыни. Окончания путались, и все же, если придерживаться простых фраз, словарного запаса хватало. Мартин заметил, что с него не спускают глаз сбившиеся в стайку мальчишки. Когда он строго посмотрел на них, они захихикали и убежали.
Итак, оставалось два варианта: сумасшествие и провал во времени. Причем версия сумасшествия теперь представлялась менее вероятной. Пэдуэй решил исходить из предположения, что факты именно таковы, какими они кажутся.
Но что делать? Нельзя же торчать здесь вечно, глазеть на перекресток! Надо порасспрашивать, надо сориентироваться, надо разработать план действий!.. Беда в том, что Пэдуэй с детства робел перед незнакомцами. Дважды он открывал рот – и замирал, не в силах произнести ни звука. Наконец он сумел взять себя в руки.
– Прошу прощения, какое сегодня число?
Человек, к которому обратился Мартин – добродушного вида мужчина с буханкой хлеба под мышкой, – застыл на полушаге. Его лицо отразило полнейшее недоумение.
– Qui’e? Что?
– Меня интересует дата, – медленно произнес Пэдуэй.
Прохожий нахмурился. «Быть беде!» – с опаской подумал Мартин. Однако мужчина лишь сказал:
– Non compr’endo.
Пэдуэй нашарил в кармане карандаш, вытащил блокнот и записал свой вопрос на бумаге.
Прохожий уставился на листок, напряженно шевеля губами. Наконец лицо его просветлело, и он воскликнул: