Ответил мужской голос. Володька попросил Тоню.
- Ее нет в Москве... Кто спрашивает? Володька хотел повесить трубку, но, помедлив немного, спросил:
- А когда она будет?
- В конце августа... Кто это? Не лейтенант Володька?
- Да, это я... - напряженно ответил Володька.
- Слушай, как здорово, что ты позвонил. Я Виктор. Живой, значит?
- Живой...
- Тонька у отца в Германии... Я проездом. Скоро буду опять в Москве, давай тогда встретимся. Я очень хочу с тобой познакомиться. Тоня рассказывала, как ты поставил всех в "Коктейле" по стойке смирно. Мирово! Ну и то, что под крылышко моего фатера не пошел, тоже здорово! Хотя Тонька переживала, конечно... Слушай, Володька, ты на Калининский попер ради этой девочки... Юли, кажется?
- Не только... Понимаешь, девчонка будет на настоящем фронте, а я... Ну и к своим должен был... Я же много дров наломал поначалу.
- А кто не наломал? - с горечью сказал Витька. - Только к середине войны научились воевать... Да и то не все,- добавил, вздохнув. - Дай мне твой телефон, как приеду, позвоню, и встретимся где-нибудь.
Володька дал номер, потом спросил с трудом:
- Как вообще Тоня?
- Это долгий разговор, Володька. При встрече поговорим. Сегодня же черкну ей, что ты звонил и чтоб она не дурила. Я к тебе хорошо отношусь, лейтенант Володька. Мы должны подружиться.
- Надеюсь, - сказал Володька, уже по короткому телефонному разговору ощутив расположение к Тониному брату.
Наконец-то встретился Володьке однополчанин дальневосточный - Женька Казаков. Не виделись они с декабря сорок первого и страшно оба обрадовались, жали руки, хлопали друг друга по спине и хотели было направиться в ближайшую "деревяшку", чтобы за кружкой пива поговорить о том, кто чего прихватил на войне и где воевал, но, к сожалению, оказалось, что денег у них нет, а потому пошли в сквер, запалили по самокрутке, благо табачок имелся.
Казакова от пехотного училища, в которое попал Володька, уберег комбат Герасименко, любивший Женьку и не желавший отпускать от себя. Но в сорок втором сам капитан вырвался на фронт - последняя из многочисленных его докладных была удовлетворена. Забрал он с собой и Казакова, сказав: "Ты все на фронт торопился, меня небось ругал, что задерживаю. Теперь зато вместе поедем. Со мной воевать весело будет, ты меня знаешь".
- Помнишь его, конечно? - спросил Женька. - Командир что надо. Угодили мы с ним в морскую пехоту. Братва отчаянная, но Герасименко приняли, ну и меня, разумеется. В десанте были под Новороссийском. Там война настоящая, - добавил он с сумрачной усмешкой. - Полазили по немецким окопам... работали на славу. Да что говорить, сам всего хватил, - закончил он.
Вообще, заметил Володька и по госпиталям, и по встречам в Москве, мало ребята говорили о войне. Чего болтать? На своей шкуре все всё испытали, чего особо распространяться?
- Знаешь, - сказал Женька, - институт я побоку.
- Почему?
- Ждала меня одна девчонка из нашего класса. Наверно, женюсь. Ведь столько смертей повидал, а семья, так сказать, продолжение жизни. Устраиваюсь в лабораторию при одном НИИ. Руки у меня умелистые, там что-то паять надо, конструировать, ну и соображать, конечно. Это я смогу. Зарплата восемьсот, ну и Валя - это девчонка моя - уже институт окончила. Как-нибудь проживем. Мне почему-то сейчас стало казаться, что семья - единственное, что осталось в мире устойчивое. А ты как думаешь?
- Не знаю... Как-то не задумывался.
- А я еще на фронте мечтал: представляешь, приходишь с работы домой, и тебя уже ждут, на столе обед, в комнате уютно, чисто, тепло. Покой. И войну из головы напрочь! К чертовой матери! Будто и не было ее. - Он помолчал немного, потом досказал: - Мы же там, в десанте, часто ножичками орудовали. Понимаешь, что это значит?
- Конечно. Мне тоже один раз пришлось.
- Тебе один, а мне...