- Если врач вообще станет применять последние, - снова улыбнулся его провожатый.
- Но он же не палач, цель которого причинить страдание, - возразил Арсен. - Мне говорили, однако, что всё подобное пошло от вершителей строгой справедливости, а они держали свои орудия в куда лучшем состоянии, чем воин - своё. И использовали много лучшие материалы.
- Тебе правильно говорили. Но если цель медикуса - убить болезнь, за ценой же он не постоит, а цель воина - убить стоящего перед ним двойника с иной перевязью через плечо, и оба ярятся на свой предмет, то палач лишь исполняет закон, не питая злобы. Первые два полагают, что служат справедливости и защищают от зла род человеческий. Третий ничего такого не думает - он лишь рука и орудие в ней, которые подчинены высшему, чем он, суду.
- Лекарей уважают, защитников боготворят, а тот, кто причиняет муку и отнимает жизнь, всеми презираем, - возразил Арсен.
- Так принято. А сам ты как думаешь?
- Блажен тот, кто может следовать своему выбору, - ответил юноша.
- Хороший ответ, - похвалил Ной. - Ибо то, что ты сказал вначале, и то, что сформулировал потом, не имеет точной адресации. Сохрани в памяти и подумай. Однако мы отвлеклись из-за тебя. Продолжим.
Он взял в руки странный предмет в виде латунного цилиндра, в котором плотно ходил поршень. Наружная сторона поршня была усажена мелкими треугольными зубчиками.
- Как думаешь, что это такое? Навряд ли ты с этим сталкивался.
- Острия формой похожи на тот, что протыкают вену, если надо пустить больному кровь. Той же цели служат и пиявки. Да, я думаю, это механическая пиявка.
- Ты прав. Что называется, смышлён да смекалист. А больше ничего не скажешь?
Арсен поглядел на "пиявку" - и внезапно для себя фыркнул:
- Поставить вместо колючек рыльце - был бы клистир для мыши. А вместо рыльца иглу...
Полую иглу с остриём, молнией ударило в мозг. Один прокол - и можно набирать жидкость откуда угодно и впускать куда понадобится.
- Ладно, хватит, - прервал его Ной. - Снова замечтались.
У юноши, однако, создалось впечатление, что вся беседа до мелочей и неожиданных поворотов продумана загодя.
- И вот что удивляет. Откуда ты знаешь вещи, которых не видел и видеть никак не мог?
- Принципы, заложенные в них, вечны и практически неизменны. Это был тринадцатый по счёту вопрос? Тогда я не стану распространяться об этом раньше времени.
Ной ничего не ответил, но явно остался доволен.
- А теперь, когда твоя умная голова переварила то, что ты всегда знал, но в чём боялся себе признаться, вернёмся к нашим баранам... прости, членам Совета, - сказал он. - Придумал, что соврёшь и в каком порядке?
- Нет, но порядок помню и ответить сумею, - кивнул Арсен.
- Вот и ладненько, - кошачьи глаза сверкнули зелёным, что до сей поры пряталось на дне зрачков.
И снова оба уселись на свои места. Никто не помешал Арсену это проделать, никто не спросил у его провожатого, "как прошли дела", оттого юноша почувствовал, ка внутри взмыла словно большая тёмная птица. То же чудесное ощущение силы, почти всемогущества перед лицом добычи, которое он испытывал всякий раз, выходя на чумные улицы, но куда сильнее и сладостней.
- Досточтимые господа! Я по-прежнему называю вас так, но объяснение последует в свой черёд, ибо спросили о том напоследок.
Вначале меня попросили назвать собранию своё имя. Оно звучит как Йер или Йерс; полагаю, что крестили меня созвучно ему и полной имя взрослого должно бы звучать как Йерсинио или, может статься, Жерсинио.
Далее меня спросили, чем я был жив во время долгого пути сюда. Способ моего истинного питания вам, я полагаю, в общих чертах известен. "Вороньи деньги" я отдавал тем своим пациентам, кто нуждался в дальнейших услугах моих сотоварищей по цеху, одежду и свеженину выменивал у тех, кто побогаче, предоставляя сам эти услуги.
О том, где остаток моего лекарского золота и не там ли, где пропавшая казна тамплиеров, скажу, что, по всей видимости, да. Именно там. Слышал, что Филипп Красивый возвёл клевету на рыцарей и сжёг их напрасно, потому что золота у них давно не было - всё ушло на королевские прихоти и нужды тех, кому оно было воистину необходимо. Иначе их великий магистр, Жак де Моле, сумел бы откупиться от навета и выкупить братьев. Вот и между мной и вами нет никаких отступных - всё потрачено.
Далее меня вопрошают, откуда у меня нечувствительные пятна на лице и других частях тела. Мне было недосуг все их разглядывать, но, бывало, мне говорили о рябинах, родимых пятнах и иных метах. Думаю, так я перенимаю хвори тех, кого лечу, но ещё не было случая, чтобы я не поборол в себе чужую заразу.
Что до королевской прерогативы целить руками - я догадываюсь, чей это дар, но не был о том спрошен. Он не зависит от моих желаний, поэтому я не могу признать сей дар кощунственным или ведьминским. Он просто есть.
Будучи вопрошён о благих свойствах моей крови, я пребываю в недоумении. Да не сочтут прекрасные сеньоры, что я обвиняю себя, но я не даю, лишь беру малую толику крови вместе с болезнью. А об Иисусе и человеческой природе скажу лишь, что вторая, как я полагаю, не улучшается от моего вмешательства, а первый как был недосягаем, так и остаётся. И если меня сравнивали когда-то с магистериумом, сиречь философским камнем, то это была шутка, и не самого хорошего пошиба.
О природе моего целительства. Да, оно не было присуще мне с самого рождения. Однако было у меня некое бредовое видение, которому трудно поверить. Если начистоту - а я стараюсь так говорить с вами - моя необычность могла дремать во мне и проснуться при виде говорящей птицы, изображение которой я увидел позже на "чумной" монете и тому поразился.
- Великий Ворон, - пробормотали рядом. - Великая тайна.
- Что же до того, что-де я ничего не помню из событий, потрясших мироздание, - это так; в этом я подобен крестьянину, в простоте души возделывающему сад свой. Однако имена Жака де Моле, Девы Жанны и Жиля де Рэ, оболганных понапрасну, возникли в моей памяти так легко, будто никогда не исчезали.
Я легко пролетаю по жизни, словно не человек, а осенний лист? И это не так. Труды мои доставляют мне радость, это суть моего бытия, но они же суть упорный и тяжкий труд, который не оставляет во мне места ни для чего иного. И я удивлён тому, сколько прошло лет с того времени, как я вошёл в стены Ассахара, чтобы учиться, и вышел, чтобы врачевать. Я верю вам, но неужели эти годы не изменили ничего в моей наружности?
Что же до моей способности двигаться сквозь время, как бы поглощая его в сжатом виде, то тут я даже вам, уважаемые, не склонен верить и поэтому не могу ответить, колдовство это, или пагуба, или ни то, ни другое, но полезная способность.
И если, как говорил один из вас, само существование моё, нарушающее незыблемость, логичность и связность мира, возвещённую Христом, - сугубая ересь, то вот я перед вами, и в вашей воле поступить со мной как с еретиком или иначе. Противиться я если и сумею, то не стану: слишком устал. Вы правы, время шло незаметно для меня, но лишь пока я держал путь. Стоило остановиться, как оно тяжким грузом навалилось на мои плечи.
Наконец последнее. Именуя вас так, как именую, я показываю, что преисполнен почтения, но не прошу пощады, если виновен или вы считаете, что виновен. Но и господами себе, как и, впрочем, ровней, никого из вас не считаю. Dixi.
Арсен умолк. Его слушатели со значением переглянулись.
- Принимаем гордеца? - спросил тот, кто выглядел Реймондом.
- Принимаем, - ответили ему вразнобой. - Достоин.
- Меня лишь не оставьте в стороне, - сказал Ной. - Как-никак я его попробовал на зуб и нашёл тяжким и полновесным.
Арсен только озирался, мало что понимая.
- Постойте, - вмешался в разноголосицу, более не стремясь быть учтивым. - Куда - принимаете? Чего - достоин?
- В ученики, - Ной улыбнулся на свой слегка ехидный кошачий манер и пожал плечами. - Ты нам годишься. Будем учить тому, что ты и так знаешь. Но плохо. То есть учить мы будем как раз прилагая всю нашу искусность, но это как булыжник вместо железа ковать. Неподатлив ты, похоже, на здешнюю науку. Тем больше чести твоему куратору. Мне, если повезёт.