* * *
Я был начинающим солистом в жутко модном гетеросексуальном шоу «Попки в ряд», где я и еще четверо-пятеро таких же бесконечно менявшихся участников за гроши изматывались как проклятые, в силу своей глупости, а после каждого такого выступления отлеживались где-нибудь, расслабленные алкоголем или наркотиками, оглушенные чужой музыкой, с охрипшими, надорванными глотками и разбитыми мозгами. Хорошо еще, что, не смотря на название, с задней точкой все было в порядке. По-крайней мере у меня. А то, эти продюсеры, такие требовательные сволочи. Но ничего не сделаешь ради искусства. Искусства и «бабок».
А еще всегда рядом был Парис.
В его обязанности входило, чтобы кто-либо из состава не сдох вот так неожиданно вдруг, в конец ни опаскудился, и не «слетел с катушек» от передозировки в самый неподходящий момент, когда это не будет элементом шоу или сенсацией.
Добрый старый Парис. Случалось, что и меня, за всю непродолжительную карьеру, он приводил в удобоваримый вид – как-то брил, где требовалось, причесывал тоже, если нужно подстригал или купал, (а какой бесподобный грим умел накладывать только он!), а если совсем горело – то и делал необходимую инъекцию, способную продержать в состоянии, близком к человеческому, все необходимое время. Такая душка! Наконец, он следил за тем, как лакированные стилисты подбирают нам гардероб, и когда лимузин, или что попроще, в зависимости от сиюминутного имиджа, отвозил нас на мероприятие, он всегда сидел на переднем сиденье, по дороге зачитывая распорядок текущего дня, распорядок, который постоянно ускользал от моего восприятия, дня, которого я потом практически не помнил.
Кажется, дай ему волю – и он был не против и вполне определенным образом поухаживать за смазливыми мальчиками из ансамбля. Не знаю. Не дошло как-то до такого, никогда не давал повода, а он по натуре был раним и не настойчив.
Мы никогда не считали, не называли его продюсером, работодателем. Да и он бы не позволил величать его так. Он просто хотел быть нашим «сладким папочкой». Заботливым родителем в мире взрослых игрушек. Он был всем и вся. Организовывал встречи с поклонниками, с этой невнятной визжащей и пускающей слюни толпой малолеток, устраивал туры и рекламу на телевиденье, подписывал контракты с макаронами и еще кучей ведущих лейблов. И еще делал целую кучу дел, дел, до которых счетом мне не было никакого дела. Такой вот каламбур. И, по крайней мере, однажды он попытался выступить, как сутенер. Возможно, он так же станет и моим могильщиком, таким заботливым и добропорядочным, знаете ли. Ну, да и черт с ним! Небось, уже заказал втихомолку мемуары от моего, или десятка других парней, что были до меня, или будут после, имени, да прикидывает новый состав группы. Что ж, за все надо платить, а я попытался пожить красиво и хорошо, а главное – знаменито.
Тогда мы выступали в клубе «Силикон Дримз», где стриптизерши, оправдывая название, вовсю крутили грудями, разогревая собравшуюся публику. А затем появились мы, и вдарили по инструментам и нервам, затмив в тот вечер даже извечных конкурентов из пресловутой «Фак-эн-Щит».
Вдруг на сцену выпрыгнула какая-то полоумная фанатка, и принялась извиваться в танце. Это ей так казалось, что в танце. Но Парис подмигнул нашим «быкам» и те не стали стаскивать ее обратно в смердящий зал. Чего такого хотел он добиться?
С ее, этой экзальтированной девчушке, внешними данными, ей была бы обеспечена карьера лишь в третьесортном борделе у негров, но та, по-видимому, грезила о большой сцене и небе в алмазах. Отчего-то я отвлекся на нее, и тогда-то в голове нашего Париса зародился гениальный план, который со временем и привел меня в эту злополучную квартирку.
Я влюбился. Как дурак. Не помню, как мы познакомились и зачем… Кажется и здесь не обошлось без нашего общего друга. Помню лишь, что всегда хотел ее. Нет, не с первой той глупой встречи, а потом, когда в то жаркое лето, уже отыграв, я увидел ее в легкомысленном цветастом сарафанчике (в который когда она успела переодеться?), под которым, кажется, кроме трусиков ничего не было, пятна пота под мышками и вырисовывают крохотные соски, и этот головокружительный запах корицы и мускуса, перебивающего все, даже пот и сигареты.
Мы встречались, насколько позволял мой график, и ее «больная бабушка», раз за разом: неуклюжие прогулки, кафешки-забегаловки-полубары, сидения на лавочках, деление одной жвачки изо рта в рот, и прочие детские шалости. Она оказалась доброй и пушистой, но при этом ругающейся матом и немилосердно курящей всякую дрянь, что оставляет у тебя во рту привкус аромата хорошего мусорного ведра у пивной. Она позволяла всякое. Разное. Еще больше она не позволяла, доводя меня до исступления. Почему тогда я хотел ее? Но отчего такой лицемерный отказ – «дескать, я вся порочная, и не достойна тебя, мой мальчик», не заставил меня одуматься? Что было в ней, что дало мне иллюзорное представление, будто это я, недостоин сие павшее, но, тем не менее, стократ возвышеннее, духовно существо? С ее помощью мои глаза открылись на многое.
Теперь, это многое я созерцаю, как смолу, капающую с моего ногтя, но тогда… Я отказался от одурманивающего, забыл о похоти, хотя сие мне далось весьма нелегко, я жил предвкушением прекрасного. Хотел купить себе крылышки, но обнаружил аллергию на перья. Мы общались. Редко. Потом день за днем. И это простое общение, эта духовная близость, была лучше обладания. Это я так думал. Тогда.
Постепенно отношения наладились, мы запросто встречались в городе и у нее дома. Парис как-то сразу начал давать выходные, и больше время проводил у компьютерщиков в синтезаторской. Может, мы давно уже не пели вживую, кто знает, поди, заметь-то в угаре. Что до дома, там неизменно меня встречала случайно зашедшая подруга, так что интима не наблюдалась, а бабушка, бабушка лежала покорно в закрытой комнате и всегда молчала. Была ли бабушка?
Я не имел денег свозить ее куда-либо по-настоящему, да не имел их; вот после контракта потом, да. Парис заботился, чтобы нас не облапошили какие-нибудь мошенники. Если развлечения– то за его счет, и только его развлечения.
В общем, несколько месяцев отношения у нас длились по принципу – «я могу обнять твое тело и сказать два-три слова». Но всему есть предел. Платонические отношения, конечно, здорово. Поверхностные ласки, без их логического завершения нелепы, как секс по телефону, мучительны, как отсутствие штопора в ресторане, да и могут удовлетворить лишь физически либо психически незрелых людей. Итак, всему приходит конец.
Возможно, она с самого начала всего лишь тонко и продумано издевалась надо мной, возможно, просто перетянула время, завлекая и не зная, что делать дальше. Как бы то ни было, ответ мне предстояло найти здесь и сейчас.
* * *
Не знаю, когда именно я захмелел. Хотелось есть, но было лень, и, скорее всего, бесполезно искать съестное.
– Новая вера в Человека! – донесся сквозь пьяную дымку голос проповедника – видимо, я переключил канал. – Как обладателя разума, живущего постижением истины, стремящегося осмыслить себя в мире этом.
Я запустил стаканом в стену.
Немедленно притащился кто-то, кому я доходчиво предложил вернуться обратно, что тот благоразумно и сделал.
– Теперь не подлежит сомнению факт, что верующий в жизнь после смерти, формирует своей направленной ментальной энергией некие информационные структуры, продолжающие существовать и после органического распада тела – носителя.
Капитальный груз, и как далек он от меня.
– Ой, привет! А я не знала, что ты здесь! Давно пришел?
В этом вся она. Идиотская непосредственность. Ах, простите, кажется, я блеванула на вашу могилку!
– Ага, пришел.
Возникла неловкая пауза.
– Ты и представить не можешь, из какой позы я сейчас с тобой разговариваю.
– Чего?!
– Не обращай внимания, это я так… вспомнилось давеча увиденное… рассказывай.