— Ну ты идио-о-от! — Растрепанный Хедике так и сидел в снегу. — Что наделал, недоносок! Я же тебе сказал — ждать! Там у девки в дому добра небось немерено… Что эти смарагды, я такой чудо-камушек у неумытой дурочки видел — весь Квитарст наш был бы, если с умом к делу подойти! Да где ж у тебя ум… Напрасно я с тобой связался! Собирай тут всё, да снегом ее засыпь. А то — смотрит. — И расстроенный злодей поднял свой бархатный берет, валяющийся подле, раздраженно отряхнул от снега вышитую золотой канителью розетку. — Потом догонишь, придурок, напортачил — сам с телом разберись! Я — на постоялый двор, там увидимся.
— Ага. Я быстро. Щас, всё тут будет в порядочке! — заискивающе, но довольно отозвался Манью, и, не дожидаясь пока стихнет скрип шагов Хедике, стал поспешно обрывать изумрудные пуговицы с богато отделанной жакетки покойницы; заодно обшарив ее карманы, забрал четыре грошика и серебряный гулон (1), аккуратно расстегнул мудреный замочек, снял с тонкой холодной шейки узорную цепочку — может, сгодится, вдруг дорогая!
Делал он всё это с удовольствием и споро, даже насвистывая какую-то мелодийку, и, совсем не обидевшись на слова своего красивого товарища, говорил сам себе:
— Ну да, идиот я — поспешил. Вот только почему тебе вечно достаются удовольствия, а мне — только подтирать, да закапывать… всякое-неприятное. С телом разберись! — хмыкнул купец плотоядно. — Ты сам-то с ним во как разобрался — все юбчонки разорваны. — И, как зверь втягивая широкими ноздрями особо острый на морозном воздухе смрад крови и семени, он уставился на оголенные белые бедра убитой.
— Ляжки — прям мрамор! — оценил Барат. — А кукуля-то рыжая (2) — странно… Эй! — прервал себя душегуб, когда, кряхтя, перевернул холодеющее тело девушки. — А куда ж вторая сережка-то делась? Вот горе-то какое! — Он запустил красную от мороза пятерню в снег и пошарил там.
Но напрасно! Да и темнеть снова стало — белоскань играла в небе над Восхоллом, замутив луну поволокой тумана — видно, приближалась пурга…
Что-то завыло в ветвях, ухнули вниз снежные шапки с елок, зашуршала, завиваясь юлой поземка — будто жесткая щетка сметала колючий песок с порога хаты. Отовсюду поползли языки холода. Воздух заискрил морозной пылью. Барат дернулся бежать:
— Ну и погодка! — Он было оглянулся на их с Мерейю непохороненный грех, прищурился на ветру. — Да само занесет! Вон как повалило! — Закашлялся, глотнув студеного ветра. — Моренница с ней, шлюхой девка была… Вот, и никто не виноват!
Никто… Никто больше не видел коренастого торгового гостя из солнечного баронства Квитарст. Его темноволосый товарищ впустую прождал того все три ночи, пока свирепствовала бешеная метель, да так и уехал восвояси с убытками, не распродав товар, как только дороги в долине Ронхи открылись… Добрые люди пожалели оставшегося без компаньона красавчика, но в Уктенский лес на поиски никто не сунулся: раз пурга взяла — то так, значит, Астарлингам угодно!
(1) — денежная единица, приблизительно равная таллеру
(2) — волосяной покров на женском самом сокровенном (диалект.)
========== Тюрьма ==========
— Уже утро? — Собственный голос показался ей слабым и каким-то… шершавым. Она даже улыбнулась, но вдруг всё вспомнила и заплакала — так горько и больно стало!
— Ну вот, что расхлюпалась, нюня? И так голова раскалывается! — сказал кто-то ворчливо.
— Кто тут?! — Дарнейла подскочила на перине и закрутила головой в поисках дерзкого интрудера (1). — Выходи, вор, а то заколдую… это… в полено превращу и с холма спущу!
— Пф! Испугала, — ответили ей. — Поленом меня уже вчерась били. Подумаешь, делов — не убили! Вот тащить тебя, неваляху глупую, из лесу на флет по узкой лестнице труд еще тот был — все лапы оттянул… руки в смысле.
Месма, хоть и чувствовала во всем теле непривычную слабость, спрыгнула с кровати и, схватив веник, стала им невидимку в угол загонять. А тот только смеялся, молодым звонким голосом дразнился, да отпрыгивал: то на стол вскочит, то лавку перевернет. Умаялась совсем Дарнейла, отбросила веник и, пот со лба стирая, на ладони свои поглядела:
— Ой! Кровь-то откуда?!
— А ты не помнишь ничего? — спросил незваный гость откуда-то с высокого дубового буфета (там дверца открылась и хрустальные шкалики, «целуясь» друг с другом, бочками позванивали).
— Слезай, вижу, где ты, негодник! — Месма нахмурилась. — Бабушкину посуду побьешь, ирод! — Сверху послышался длинный вздох, и кто-то нетяжелый спрыгнул на пол рядом с девушкой. — Не помню… совсем… А что было? — Она вдруг сильно испугалась.
— Ну, во-первых, видеть ты меня не можешь. Потому как сама прокляла… А, во-втор…
— Никогда ничего такого не делала! Я колдунья, а не ведьма — нам людей проклинать не положено! — возмущенно крикнула Дарнейла, и тут до самой дошло, что стоит она перед невидимым чужим парнем босая и в одной рубашке — кинулась к постели и в какую-то тряпицу замоталась (вроде, старый платок под руку попался). Уселась на подушку, чуть не дрожа, с холодного полу ноги поджав.
— Так я и не человек вовсе. — Хохотнул приятный тенорок, приближаясь. — Чего ж ты визжишь-то так? Глупая! Аж ухо заложило. Сама же сказала: «Чтоб я тебя больше не видела», вот и не будешь теперь… — Парень вроде на корточки рядом с кроватью присел. — На, попробуй. Узнаешь? — И в коленку Дарнейле уперся горячий лоб с заскорузлой повязкой, из-под которой торчали мягкие пушистые волосы — защекотали ногу даже сквозь ткань сорочки. Месмочка протянула дрожащие пальцы, осторожно потрогала… зарылась в чуть влажные кудри.
— Кот? — воскликнула она во внезапном озарении. — Да как же?..
— Меня зовут Фаркат Бон, госпожа… — торжественно сказал юноша и… дурашливо хихикнул. — Догадалась наконец-то, недотыкомка. А то всё веником махать… — Он вскочил. — Давай завтрак готовить, опосля всё расскажу. Да там невесело будет. Поэтому сбирайся — на сытый желудок ладней получится. И чтобы — не реветь!
Я тут прикинул, очень печальный рассказ выходит… И любовь, она всякая бывает, а то подумаете еще, что люди мы грубые, тупые да дикие… Вот только закончу эту главу и сразу вам одну песню нашу любовную спою. Правда, голос у меня так себе. Но уж слова больно хороши, а мелодия, даже если перевру, простая такая… душевная. Последний куплет, точно — бабенки воксхолловские додумали, чтоб слезу верней вышибать...
Короче, поговорили месма с парнем по душам, ничего не тая, да кое-что им самим непонятно осталось — получалось, что не коротышка Дарнейлу убил, а каким-то образом кот, то есть Фаркат, когда, на себя удар приняв, под дубинку негодяя бросился, этим действием отчаянным самого убивца… прикончил; ну и форму человеческую себе вернул. Во как!
— Значит, ты на меня так… голый и упал? — пытала Дарнейла Килла своего спасителя; спросила — и губу закусила, раскраснелась.
— А во что мне было одеться? — хмыкал тот, плошку вылизывая. — Или я должен был бандитам сказать: дескать, погодите, дяденьки добренькие, черепушку мне дрыном долбить — дайте портки наколдовать? Да и без сознания я был… А как перешел в человеческое тело, совсем не помню.
— Так выходит, толстяк помер… пропал или… Это ж получается — мы его убили? — охала месма.
— Лес его прибрал или Модена сама взяла, — наклоняясь так близко к ее лицу, что Дарнейла чувствовала его чистое дыхание, прошептал Фаркат. — Хорошо, что тебя за мертвую приняли, а то, если бы я тебя не придавил, могла опомниться — и тогда б уж верная смерть… Не знаю. Может, я еще котом был и только на голове у тебя валялся… весь холодный?
— А, скажи, небось, это ты на Хедике напал? — дальше стала спрашивать Дарнейла, рассеянно катая по столу хлебный мякиш. — У него всё лицо в крови было еще до того. Ну, когда на танцульки пришел.
— Я! — отвечала ей пустота. — Знал бы, что он задумал, душегубец, и глаза б выцарапал! Жалеешь, либо-то, злодея?