Списки, рассмотренные и подготовленные приезжей комиссией, отвозились в Москву, и та утверждала или не утверждала, присылая ответ через несколько месяцев.
"Разгрузка" была единственным путем досрочного освобождения в то время.
Николай Иванович Глухарев, начальник отдела труда (в будущем этот отдел был реорганизован в УРС*), был черноморский матрос, участник революции, потом чекист московский, попавший по служебному преступлению не то за взятку, не то за превышение власти.
Всегда в тельняшке, в вольном каком-то темно-синем кителе, красавец Николай Иванович хотел людям только хорошего и рад был оказать помощь всякому человеку. Следствие не укрепило в нем классовых позиций. И хотя им никто не командовал и подбор штата зависел исключительно от него самого, мне кажется, что некоторые тайные подарки он получал - от блатных главным образом. У него было два заместителя: Остап Семенович Козубский -украинский какой-то деятель, осужденный на 5 лет, и Руденко - бывший жандармский полковник. Козубский управлял своим царством (разнарядки по всему лагерю) охотно и с энергией, Руденко - довольно вяло. Срок у Руденко был тоже пять лет. В те времена больших сроков не давали, и осужденных на десять лет в лагере на две тысячи человек было всего двое -их все знали, показывали пальцем на них. Большие сроки принесла перековка, то, что шло за перековкой. Среди нарядчиков было много блатарей, причем самых видных.
Старший нарядчик, выполнявший функции помощника Козубского, был потомственный блатарь Николай Иванович Кононов - парень лет тридцати. Нарядчиком четвертой роты (обслуги), где все дело было в табеле и подаче рапортичек, работал Володенков - блатарь лет сорока. Еще были блатари, и даже мне в помощь был дан блатарь Баранов, но на его советы "оставить дома кого-то" я ответил резко, он пообещал пожаловаться Кононову, но дело кончилось ничем. У Глухарева Кононов, по-видимому, не нашел поддержки.
В отделе труда была задняя комната - "картотека", где работало несколько украинцев под началом Алешки Ожевского. Это уже была фигура, известная мне по процессу украинских националистов.
Ожевский и его помощники с шумной и чуждой им компанией нарядчиков не общались вовсе. Делопроизводителем отдела труда, сидевшим вместе с нами, был старик Маржанов Федор Иванович, кажется, десятилетник.
Это был живой старик, который вечно вмешивался со своими замечаниями, не оставляя ни одного нарядчика в покое.
Его провокационные разговоры вывели меня из терпения, и в споре с ним я сказал:
- Вы, Федор Иванович, наверняка в царской полиции служили.
Боже мой, что было. Маржанов стучал кулаком по столу, бросал бумаги на пол, кричал:
- Мальчишка! Дворянин не мог служить в полиции!
На шум вышел из своей комнаты Глухарев (он жил за картотекой в кабинке), но, узнав, в чем дело, рассмеялся.
После этого случая я был оставлен в покое Маржановым - перестал для него существовать.
Была в лагере больница, была амбулатория, но я туда не обращался, а медики жили жизнью особой. Впрочем, во главе санитарного отдела стоял вовсе не медик. Им был некто Карновский, самый обыкновенный лагерный администратор.
Начальник санчасти нашего отделения, "доктор" Жидков, тоже не был ни доктором, ни врачом, ни фельдшером, он был студентом медицинского факультета, как он сам говорил, а сидел за то, что был провокатором в царской охранке. Лет ему было не больше сорока.
Штат его был подобран по принципу, неоднократно декларированному Жидковым.
- Был бы честный человек. Спирт не выпьет, а медицинские знания - это дело десятое.
Это "десятое" дело привело к огромной распространенности цинги. Цингой болели сотни людей, передвигались на палочках по лагерю. И лечили цинготников не врачи, а начальники.