– Пойдем в парк, – сказал Деде и взял ее под руку так бережно, будто касался чего-то необычайно хрупкого.
Они не проронили ни слова, пока не дошли до парка – так уж у них повелось, они начинали все разговоры, только сойдя с последней ступеньки. Парк благоухал, он был так прекрасен в этот майский день, что даже они оба, привыкшие к его красоте, были поражены и шли молча до самого утиного пруда. Там по-прежнему стояли два кресла, словно только что покинутые незримой парочкой. Парк был безлюден. Обыкновенная, такая обыкновенная история…
– Тебя били, Иветта?
– О нет! – Иветта смотрела на Деде со своей обычной улыбкой, чарующей глаза и сердце.
– Но как это случилось? Почему? А папу твоего выпустят?
– Кто-то написал донос… Немецкий офицер говорил мне, что они всегда так действуют – сначала арестуют, а потом уж начинают выяснять. Если ничего не обнаружат, человека выпускают. И папу, конечно, выпустят. – Все это она говорила милым, беспечным тоном, как будто рассказывала о чем-то вполне естественном и приятном.
– В чем его обвиняют? – спросил Деде.
– Не знаю толком… Но он, конечно, ничего такого не делал.
– Ты уверена? Очень жаль.
– Тебе жаль? Ты хочешь, чтобы папу оставили там? – Иветта уже не шутила.
– Бедняжка моя! Скажи, тебя очень мучили?
– Нет, – ответила Иветта и посмотрела ему прямо в глаза своими изменившимися, окруженными синевой глазами. – Молодых они не мучают… С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны. Слишком любезны, – и она снисходительно улыбнулась.
– Слишком любезны, чтобы быть порядочными, слишком вежливы, чтобы быть порядочными… А маму твою? Она ведь немолодая!
– Маму они били.
Деде отвел взгляд.
– Говорят, ее секли, – сказал он ничего не выражающим тоном.
– Да нет! Это все россказни! Уж не знают, что и придумать. Ее били по щекам, а ты ведь знаешь маму, она кричала, закатывала им истерики, задавала вопросы, а сама не желала отвечать… Ну, словом, ты маму знаешь.
Деде все еще смотрел себе под ноги.
– А с папой что они делали?
– Не знаю. Говорят, с мужчинами они очень жестоки. Понимаешь, ото совсем другое дело. Впрочем, я увижусь с папой, офицер обещал, что мне разрешат свидание и передачу. Папа не выносит хлеба, у него от хлеба делаются колики. Мама непременно хочет, чтобы я передала ему сухари… Это очень просто, я сама их отнесу.
Утки вылезли на траву и прогуливались по-утиному, вразвалку, растопырив перепончатые лапы.
Одна была особенно говорлива и сердита, совсем как утенок Дональд из мультфильма. Иветта смотрела на нее и смеялась. Какой же она молодец, эта девочка, милая, славная девочка!..
– Ну а с тобой, Иветта? Как было с тобой? Что у тебя спрашивали?
– Да так, пустяки… Лейтенант жаловался…
– Ах, лейтенант? И молодой?
– Да, молодой и блондин, такой же светлый, как я черная. А до чего вылощенный, знаешь, даже странно было видеть такого опрятного человека… Мы-то все были такие грязные… Вообще немецкие офицеры хорошо одеты и хорошо сложены, все они очень рослые. Так вот, он жаловался, что у нас женщины несговорчивые, не хотят нигде бывать с немцами. Прежде чем приехать сюда, он был в Париже, и парижские женщины будто бы сговорчивее…
– Проститутки есть повсюду, – буркнул Деде.
Иветта внимательно следила за говорливым и сердитым утенком, который опять уже плыл по пруду, обретая все свое достоинство и стыдливо пряча под водой уродливые лапки.
– Мне пора, – сказала Иветта. – Мама не встает с постели и все время плачет о папе. Сколько я ей ни твержу, что ему ничего не грозит, раз он ничего не сделал, и что мне непременно позволят передать ему сухари, она все плачет и плачет!
– Если ты не возражаешь, я не пойду тебя провожать.