— Постой лучше рядом, крупна стала больно. Мешаться будешь.
Его руки простерты над пультом, как крылья. Наступает Музыка. Эту музыку слушает девочка, ей внимают стены здания: так же точно, как в былые времена — музыке и скрежету войны.
— Красиво? Хорошо?
— Ага. Внутри меня. Снаружи — тоже она. Я — музыка. Собор — тоже. Это кто — Бух?
— Нет, это Бах. Иоганн-Себастьян Бах.
— Бух! Бах! Тарарах!
— Какое у тебя «Р» сегодня красивое. Ты растешь прямо на глазах.
Света прислоняет к ним ладошки:
— Так?
— Не так. Просто быстро. Очень. Вот погоди, разрешат твои папа с мамой, я тебя еще и музыке поучу. Слух у тебя превыше всех похвал, только что телу немного подрасти надо. Орган — не пианино: там регистры всякие и еще ногой меха качать.
— Когда подрасту, он меня послушается?
— Когда ты станешь большой, тебе впору будет со всем миром совладать, музыкантша ты моя. Если удержишься от грехов.
— Тогда дай я тебе их скажу. Мне уже три года как семь, а для тебя я будто вчера родилась.
— Ничего подобного. И не спеши. Раз я говорю рано, значит, так и есть.
— У-у, снова то же…. А когда я еще подрасту, ты мои сегодняшние грехи тоже слушать будешь?
— Да какие там у тебя грехи — не больше воробышка в луже!
Когда девочка уже спускается по лесенке, ведущей с хор, отец Стефан дает ей горсть мелочи:
— Вот, свечек себе купи. Я видел, как ты на нищих порастратилась, а потом на лавочку глазела. Они у Марыси храмовой сегодня особенно пахучие.
…Две свечи, толстые, настоящего белого воска, вылепленные неровно — девочке они напоминают ту картинку, что висит в переодевалке отцов: Суд художника Греки, а настоящее имя длинное, не запомнить. Девочка вытаскивает одну из пары, зажигает огонь от огня, ставит на поднос под статуей Пресвятой Девы:
— Мама Христова, грации плена, попроси твоего Сына. Сделайте, чтоб они меня любили, как ты Его и Он тебя. Чтобы папа не смеялся. Чтобы мама стала совсем-совсем доброй!
Внутри нее глухо взревывает орган — и все свечные огоньки разом пригибает нездешний ветер.
Исполнено.
Две недели спустя сильно озабоченный Кон ловит отца Стефана на выходе с храмового крыльца. Говорит бессвязно:
— Не спит ночами. Бредит о каких-то черных детях с культяпками, у которых такое от ржаных булок со спорыньей. Трупы животных с людьми вперемешку. Сибирка или чума, что ли? Дым из трубы, рвы с угольями, проволока зубастая — прям средневековье на дворе. И будто она сама собой должна все черные дырки заткнуть. Днем шляется непонятно где, что из дому стащит — всё раздает до капли. Искала по деревням тех бродяг, которых там расселили. Опустошила оба счета: мой по фальшивой доверенности и наш общий. Его уж честно от своего имени. А начиналось с пустяка: весь стол в большой в комнате завалила какими-то черствыми булками: говорит, сегодня кто у меня попросит, того должна этим хлебом кормить.
— Как святой Франциск, — священник кивает.
— К черту… Ох, извините. Задрало. Ведь почти не встает сейчас — а всё куда-то рвется. Плачет от жалости к ним всем. Психиатр дал направление в больницу, только не очень-то надеется. Надорвала себя вконец. И, простите, если не так, но… Знахарка сказала — симпатическая порча.
— Симпатическая магия. Нет, не думаю. Сейчас в такое никто не верит, опять же ни в одном из огарков не было черного воска. И быть не могло.
— Тогда отчего это с моей Варькой?
— Знаете, Константин, современные души ведь не просто отвыкли от доброго — они разучились творить его, так сказать, в установленном порядке. И когда они понимают, что это такое на самом деле, каковы их обязанности и поле действий в ближнем мире — это знание повергает их разум и душу в хаос. Обрушивается как шквал. То, что должно было быть раем, становится логовищем огня.
Гумилева Кон не узнает, но что-то из школьной науки шевелится в отуманенном мозгу.
— Так вы не верите?
— Чему — малефиции, то бишь наведению зла? Или инвольтации острыми иголками? Я не суеверен. К тому же, по правилам, воску имя надо наречь. Иглы еще исхитриться воткнуть. Нет. Вообще мы, клирики, ныне мало такому поддаемся. Хотя, знаете…
Священник медлит.
— Когда-то я считал себя хорошим теоретическим экзорцистом. Специалист по всякой бесовщине, понимаете. Не такой уж практик. Так вот: в стародавние времена, чтобы изгнать дьявола из тела, надо было слепить из глины или воска фигурку больного и бросить в огонь с особенными словами. Тогда враг понимал, что ему тут не рады.
…Снова орган. Заупокойная служба. Вверху — переплетение темных ветвей и круглых белых плодов или бутонов: светильники. Гроб посреди скамей — лицо покойницы спокойное, ясное, нежное. Как стеариновое, думает чуть хмельной Константин, держа за руку серьезную Светлану, обряженную в черное с головы до ног: косынка, платье в пол, туфельки. Мамка-то — истаяла как свеча, говорят откуда-то со спины.
— Я не знал, что она католичка.
— Крещена в униатстве, — поправляет Стефан. — Покойной родительницей.
Он слегка печален — но и только.
— Ваша дочь нам сказала. Знаете, она хоть и ограниченно способная, как выражаются, но очень многое понимает. Душа у нее настроена в одном ритме с мирозданием.
…Дома Костька приканчивает самогон, что остался на донце плетеной домашней бутыли, и валится на застеленную супружескую кровать как есть, одетым и в обуви. Хрена всем им: как оженился на горожанке, так враз велели с голяцкими привычками завязать. Дочку взяли какие-то дальние знакомые: не стоит ей видеть поминки, да и пьяного, злого отца не стоит.
Перед тем, как явиться всяким теткам с кутьей и блинами, он осматривает захламленные вконец комнаты — хоть и не положено в доме с покойником, может, хоть немного тут поразгрести.
В большой коробке, где Света устроила нарядную копию их квартиры, он видит:
…Всё красное. Посреди лужи расплавленного розовато-желтого вещества — торжествующая и почти светоносная улыбка на личике Барби, что вместе со всем блондинистым кудрявым скальпом отделено от погибшего тела. А рядом — глупая, растерянная ухмылка Кена, который пока стоит невредимо.
Что-то проникает в отупевший от вина и таблеток мозг. Мужчина начинает искать ту свечу, вторую из набора. Перерывает игрушки, вначале стараясь не устраивать беспорядка, потом всё яростнее, неистовей. С грохотом валятся на пол книги, одежда, обувь, компьютерные диски, слесарный инструмент.
Свечи нет нигде.
Тут звонит телефон — долго, настойчиво. Кон бросает всё, берет трубку. Приятный, вежливый голос одного из тех самых знакомых говорит вдовцу, что Светочку удаётся, наконец, пристроить в подходящий специнтернат, очень хороший. Ее могут туда отвезти вот прямо сейчас, если отец даёт согласие. Хотя бы на девять дней или на все сорок. Развивающие игры, танцы, гимнастика, иностранные языки, математика и нумерология, музыка. Опытные врачи-кардиологи и психиатры. Самое главное — стоить это будет ни копейки. Ни «зайчика», смеется голос, в котором слышатся устрашающе мягкие ноты.
Кон бросает трубку на место. Двойное подобие, говорит что-то у него внутри. Свеча похожа на восковую куклу, кукла носит имя человека. Назвать — почти что окрестить, особенно если это делает невинный ребенок.
…Маленькая белокурая даунесса с глазами, что сияют изнутри глубокой предутренней синевой, преклоняет колено, отпускает ласковую руку чужака, идет к статуе Матери зажечь огонь от огня.
— Санкта Мариа, Матер Деи, ора про нобис нунк и хора мортуи нашей, — старательно проговаривает она тонким голоском, истово крестясь от плеча к плечу. — Сделай так, чтобы папочка не пил и не стучал по мне кулаком, и не скучал по маме никогда больше. И чтобы стал совсем-совсем хорошим и добрым.
Все свечи в храме трепещут от дыхания иных миров. Звучит неслышимый орган, сотрясая стены, вдосталь напитанные древней болью, — и купол невидимо низвергается, раздвигая их подобно лепесткам и обрушивая вниз.