«Ему сломали шею.» Чилдерс поскреб крошечный шеврон на щеке указательным пальцем, размером с кукурузный початок. «Чисто и четко.»
Сэмми убил сэмми, вот как я это понял, потому что единственный, кто способен кеворкировать накаченного наркотой мезоморфного маньяка, вроде Креспо, должен быть другим накаченным мезоморфным маньяком. Но сэмми убивающий сэмми за пределами ямы не слишком обычен, а Креспо был прославленным бойцом в ямах, иконой для своих братков по наркоте. «Есть идеи, кто?», спросил я.
Чилдерс покачал головой и тяжеловесной медлительностью статуи, только что вернувшейся к жизни. «Какой-то опасный засранец.»
«Такой же опасный, как ты?»
«Кто может сказать?»
«Увидимся позже», сказал я и очистил экран.
Я посасывал текилу, обдумывая возможность нанять еще одного-двух сэмми, но решил, что слишком много амбалов может расшевелить Карбонеллов. Я проверил часы. Семь двадцать две. Скоро время Гваделупы. Я порылся в кармане куртки, выкопал синюю желатиновую капсулу, из тех, что дал папе, и проглотил с глотком пива. Ожидая, пока синяя подействует, я задумался о том, что папа сказал о Гваделупе. Я и не сомневался, что она пользуется мной, чтобы пропихнуть дальше свою карьеру. В стране с миллионом телеканалов она была восходящей звездой и благодаря мне имела доступ к историям, которыми оживляла свое еженедельное шоу, два часа пограничных новостей вперемешку с сексом, большую часть коего изображали ваш покорный слуга и сеньорита Гваделупа Бернал. Я надеялся, что наша связь может развиться за пределы бизнес-содружества, но именно это служило причиной папе верить, что меня дурят. Но в своем ограниченном восприятии жизни, обдуренный или нет, я почти полностью был доволен быть хозяином службы секьюрити и полузнаменитым сонаездником Пограничной Розы.
К восьми я плавал по ярко-голубой волне психотропной любви, о любовь! а моя естественная готовность возросла до уровня пришибленной луной мартышки. Точно в восемь металлическая дверь в центре клуба с грохотом отворилась и жаркое свечение Эль Райо заполнило все тени, вызывая красный отблеск на стойке и сверкая в зеркалах. Потом небольшой сейсмическое содрогание, завеса огня исчезла, и Лупе широким шагом вошла в мексиканскую половину клуба, ее камера семенила возле высоких каблуков — стальная шестилапая помесь ящерицы и жука размеров в чихуахуа, технологическая любезность AZTECHS. Огонь вернулся, взяв ее в раму наподобие Матери Божьей из Гваделупы, она пошла ко мне. Высокая, гибкая, бледная, в белых слаксах и шелковой красной блузке с открытым воротом, расшитой черными розами. Дверь загремела обратно, вернув «Крусадос» к привычному полумраку — но Лупе, казалось, светилась на фоне железа.
Она устроилась на табурете рядом со мной, витки ее духов заскользили вокруг меня. Быстрый влажный поцелуй. Лицо накрашено для выступления. Блестящие ярко-красные губы, глаза с помощью наведенных кисточкой теней трансформированы в крылья темной бабочки; однако я видел иберийскую геометрию широких скул, узкого подбородка и прямого носа. Она наклонилась ко мне и прошептала: «Мы сможем уединиться, бэби? Мне нужна новая запись для врезки при открытии.»
Мы прошли по коридору за угол от главного зала и нашли незанятую комнатушку. Черные стены, черная кушетка с хромовой отделкой, скрытое освещение. Маркиз де Сад был бы здесь счастлив. Мы торопливо разделись и занялись любовью, пока камера резвилась на стенах над нами и рядом с нами, подкрадываясь, словно богомол на охоте, осыпая нашу кожу жемчужинами огней. Обычно Лупе любила, чтобы я болтал ей всякую чепуху, занимаясь медленным, грубым, само-объясняющим траханьем, но, похоже, сегодняшнее шоу затмилось другими, поэтому мы провели все классически, просто шепоты и вздохи, когда мы двигались в унисон с ударами сердца из центра плотской пограничной ночной экстатической жизни, без всяких границ между людьми, между нациями, часть радио-видео-слишимо-чувственно трахального потока образов, танцующих вдоль красной линии змеиного подбрюшья, что связывает океан с океаном. Я до конца изгваздался вместе с Лупе. Ее дыхание было моим дыханием, мы плыли против течения в кровавой полуночи, предлагая все, что у нас есть, безбрежному кабельному синдрому. Я чувствовал, как эти образы курсируют по моей коже, словно об меня трутся сотня тысяч кошек-в-секунду, а потом, тихо отлеживаясь, пока Лупе восстанавливала свой макияж, я все еще чувствовал, как они шевелятся возле нас наподобие призраков.
«Фрэнки», сказала она, и жукоящерная камера повернула к ней рылоподобные линзы. «Крути вступление.»
Голографический образ Лупе в ее белых слаксах и красной блузке появился в центре комнаты на фоне песка, шалфея и кактусов, и слабым голоском начал говорить:
Двадцать три года назад кто-то установил указатель в пустыне. Посреди пустоты, в 150–160 милях к востоку от Эрмосильо, что на тихоокеанском побережье. Всего лишь простой деревянный указатель размером с афишу с тремя словами аккуратно выведенными черной краской: РЕАЛЬНОСТЬ ОСТАНОВИЛАСЬ ЗДЕСЬ.
«Начни перемежать с сексом», Лупе сказала Фрэнки. «Чередуй между мной и Эдди и кадрами меня в пустыне.»
Там не было никаких очевидных причин для указателя — он не отмечает ни дорогу, ни здание, ни течения реки, ни природного образования хоть какой-то значимости. Место, где он стоит, находится в сердце дикого безбрежья кактусов, песка и скорпионов. Первым, о ком известно, что он увидел знак, был змеелов на джипе, заявивший, что изрешетил его дырами, но когда несколько дней спустя кто-то проверил его слова, он нашел знак неповрежденным. Казалось, что эта история, разозлила людей, или по крайней мере предложила им неодолимое искушение; они принялись на регулярной основе варварски разрушать этот знак, приезжая из Эрмосильо, с границы, и в конечном счете даже издалека, из Монтеррея и Са-Луис-Потоси. После каждого инцидента знак заново возникал, как новенький, иногда всего через несколько часов после того, как его сжигали, распиливали или расстреливали из дробовика, не оставляя никаких намеком на то, кто же занимался починкой.
«Сейчас я хочу услышать тяжелое дыхание», сказала Лупе; она взглянула на меня и улыбнулась. «Хорошее кино, Эдди. Ты что-то принял сегодня?»
«Просто голубую», ответил я.
«О-о.» Она посмотрела на меня собачьим взглядом. «Ты, наверное, страшно любишь меня, правда?»
«Не порть настроения», ответил я. «Я счастлив.»
Общее мнение пришло к тому, что знак, должно быть, какая-то мистификация — фраза РЕАЛЬНОСТЬ ОСТАНОВИЛАСЬ ЗДЕСЬ носит дерьмовый привкус художественной школы. Однако эта точка зрения получила большой удар, когда один ученый из университета в Мехико-сити заинтересовался сообщениями о магической неуязвимости знака, взорвал его динамитом и вместе с кучкой помощников и батареей камер окружил весь район. Двенадцать часов спустя знак оказался на месте. Хотя все клялись, что не спали, ни ученый, ни его помощники нес могли объяснить, как это случилось; не помогли даже фильмы, которые они снимали. Камеры одиннадцать часов пятьдесят девять минут записывали, как обломки лежат неподвижно; потом последовали шесть секунд разрыва в записи, заполненные статическими разрядами. Когда статика исчезла, знак стоял как прежде, а обломки исчезли.
«Окей», сказала Лупе. «Начинай стробировать сексом.»
С этого момента район на целые мили вокруг знака стал считаться чем-то вроде пустынного Бермудского треугольника. Сообщалось об исчезновениях и появлениях, множились легенды о сверхъестественном. Если не считать сдвинутых, люди держались подальше от этого района. Потом, десять лет спустя после того, как знак увидели впервые, он исчез. Тем не менее, место, где он стоял, пустовало не долго. Через несколько дней знак заменила каменная голова высотой примерно в три с половиной этажа, высеченная в стиле ацтеков, и представляющая императора Монтесуму, несколько веков назад свергнутого конкистадорами. Лежа на боку, рябая и осыпавшаяся, с далекого расстояния она казалась реликтом мертвой культуры; однако при взгляде вблизи становилось ясно, что это не фрагмент древней статуи, но лого какой-то весьма современной организации.