— Понимаю.
— Это хорошо... Ты всегда был сообразительным, нетерпеливым, обидчивым, но все-таки сообразительным.
— Почему был? — спросил Пахомов и почувствовал, что вопрос его прозвучал как-то смазанно, невнятно. То ли горло пересохло, а может, губы... Они плохо повиновались, как бывает после обезболивающего укола. Уверенный, спокойный, чуть сипловатый голос собеседника лишал его той злой правоты, которой он жил последнее время. Все, что делал Пахомов, этот человек легко, играючи, превращал в обыкновенную истерику, и после этого отстаивать что-то становилось невозможно, оказывалось, отстаивать-то и нечего. И Пахомов невольно стремился быстрее закончить разговор, вырваться из этой паутины предостережений, добрых советов.
— Ты что-то спросил? — услышал Пахомов после некоторой паузы.
— Я спросил, почему “был”? Почему вы говорите “был”?
— Прости, Коля, сорвалось! — собеседник усмехнулся. — Раньше времени сорвалось. Прости. И вот еще что... Я не знаю всех тонкостей в твоих отношениях с Ларисой, но, похоже, у вас не сложилось. Бывает. Она немного подышала другим воздухом, сделала всего несколько вдохов... И для нее все стало на свои места. Ваше семейное блюдо уже не склеить. Уйди от нее... Прояви гордость, жесткость, еще что-нибудь прояви... И все, мы остаемся если не друзьями, то добрыми знакомыми, всегда готовыми прийти на помощь друг другу, а? Это же прекрасно! А так она сама от тебя уйдет... Уйдет, Коля. Уходи лучше ты, это достойнее для мужчины. Ведь ты еще мужчина?
— Так что мне, заткнуться?
— Да, Коля, да! Именно!
"Что-то у него никак монетки не закончатся, — раздраженно подумал Николай. — Боится, что трубку брошу и пудрит мозги этими пятью монетами!” Но, поняв маленькую хитрость собеседника, все-таки не решался прервать разговор. Слишком долго он выполнял каждое желание этого человека, слишком многое их связывало.
— Хорошо, я подумаю, — сказал Пахомов.
— Ты слаб Коля. Жизнь продолжается, и где-нибудь в другом месте, с другими людьми ты окажешься сильнее. И тогда заткнуться придется им. Понимаешь? Затыкаться приходится и мне, Коля. Честно тебе признаюсь. Но сейчас — ты. Так надо. А от заявления своего откажись. Скажи, что вызвано оно ревностью, семейными неурядицами. Тебе поверят, потому что это правда. Правда убеждает. Тебя поймут. Знаешь, кто тебя поймет? Те самые люди, которым ты и отправил свои разоблачения. Они уже получили твое письмишко... Да-да, Коля. И тут же позвонили мне, — как, дескать, быть? Я сказал, чтоб не торопились с выводами, сказал, что поговорю с тобой, а то ведь... Люди на службе, могут сгоряча и натворить всякого... А, Коля? Ты меня слышишь?
— Я вам не верю.
— Почему? — искренне удивился собеседник. — Почему, Коля? Разве я тебе когда-нибудь врал? Ты возил меня лет семь, наверно, и могу поклясться, что ни единого лживого слова ты от меня не услышал. Я вообще не вру, Коля! Я могу о чем-то умолчать, чего-то не сказать, но врать... Это так бездарно! Это невыгодно, Коля! Это не уважительно по отношению к самому себе.
— Ладно, не будем, — перебил Пахомов. — Замнем для ясности.
— Если дело в этом, если ты мне не веришь и хочешь убедиться, что я не вру... Через пятнадцать минут после нашего разговора тебе позвонит человек, которому ты и направил свои писульки. И он спросит — неужели это правда, неужели это возможно... А ты, убедившись в моей искренности, заверишь его в том, что твои писания — сплошная выдумка. Ну? Ладушки?
— Я отправил письма не только по местным адресам. — Пахомов только сейчас увидел, что в дверях стоит Лариса и давно уже с напряженным вниманием вслушивается в разговор. Правда, она слышит только его слова, но и по ним может представить все, что говорит Голдобов, а что позвонил Голдобов, Лариса, конечно, догадалась.
— Знаю! Знаю, Коля! Если еще куда отправил, — разберемся. Но этому человеку ты скажешь о своей опрометчивости. Ну что, любовь и дружба?
— Нет.
Произнести это коротенькое словечко ему было непросто. Пахомов понимал, что все затеянное действительно глупо и бесполезно, но сейчас не мог вести себя иначе. Потом, когда этот разговор отойдет в прошлое, когда он не будет слышать льющиеся из трубки усмешливые слова, в самом деле разумные и убедительные, он снова наберется сил и утвердится в своем решении. Но сейчас только упрямство не позволяло ему признать поражение.
— Ox, Коля...
— У вас все?
— Еще одна монетка... Послушай меня, Коля... Если твой бунт направлен на то, чтобы отстоять Ларису... То зря. Она не сможет жить с тобой. И ты не сможешь. Я немного тебя знаю, ты ей никогда не простишь... Хочешь, расскажу немного о ее московских командировках? К кому она ездила, зачем, другие подробности... Лариса нам очень выручала. И мы в долгу не оставались. Она там приглянулась, ее заметили, оценили по достоинству. Мы уже просто вынуждены были отправлять ее в Москву гораздо чаще, чем требовалось по делу. И она всегда справлялась, блестяще справлялась со всеми своими обязанностями. Даже с теми, которые я не указывал в приказе о командировке. Она наш человек, Коля. И сама уже не сможет жить иначе. И не захочет жить иначе.
— Вы в этом уверены? — зло спросил Николай, снова обретя уверенность.
Последних слов Голдобову не следовало произносить. Это была ошибка. Дала себя знать спесь крупного начальника, который привык видеть почтительное послушание, а сейчас вынужден был уговаривать собственного водителя. Не сдержался Голдобов, оплошал.
— Да, Коля. Конечно, уверен, — ответил он после молчания, осознав, что занесло его, занесло, но было поздно.
— Вот и я хочу в этом убедиться! — сказал Николай и положил трубку.
Не прошло и минуты, как телефон звонил снова.
— Прощай, Коля, — услышал Николай тот же голос. — Я всегда буду помнить о тебе. Прощай, дорогой.
На этот раз Николай не успел бросить трубку. Он все еще держал ее в руке, а из нее уже неслись частые гудки отбоя.
— Он? — встревоженно спросила Лариса.
— Да.
— И что?
— Грозит. Рассказывает о твоих московских похождениях.
— Дерьмо. Много он о них знает!
— Тебе виднее.
— Коля, — проговорила она, помолчав. — Коля, послушай... Никаких московских похождений не было. Он не мог о них рассказывать, он мог только намекать. Ну?
— Намекал, — кивнул Николай.
— Как бы там ни было, Коля... Ты можешь думать обо мне все, что угодно... Но это страшный человек. Он готов на все, если почувствует опасность. Не остановится ни перед чем. У него есть люди, готовые выполнить любое приказание, Коля! Любое, — с нажимом повторила Лариса.
— Этот твой Голдобов...
— Остановись. Забудь эту фамилию и никогда не произноси ее вслух. Нигде. Коля! — она присела перед ним, заставила поднять голову и посмотреть ей в глаза. — Ты слышишь? Нигде и никогда.
— Разберемся, — Николай поднялся, постоял, глядя в пол и повторил, — разберемся. Не говоря больше ни слова, прошел в спальню и с размаху упал на узкую лежанку. Лариса осторожно прикрыла дверь снаружи. Теперь только уличные фонари освещали комнату, создавая зыбкий полумрак. Но не пролежав и пяти минут, Николай, мягко ступая в носках, прошел к окну, не впрямую подошел, а как-то наискосок, сбоку, и сдвинул край шторы. Увидел редкие светящиеся окна домов, зарево над проспектом, поблескивающую под фонарями мокрую дорожку между домами. Ни единой души в это время не было на улице. Николай зашел с другой стороны окна, но и отсюда не увидев ничего подозрительного, снова лег.
И опять не удалось ему полежать в одиночестве. Распахнулась дверь и в светлом прямоугольнике он увидел Ларису.
— Тебя к телефону, Коля.
— Кто?
— Не знаю. Он не назвался. Но голос незнакомый, раньше не звонил".
Николай медленно поднялся, оглянулся на окно, постоял, опустив голову, и побрел к телефону.
— Слушаю, — произнес он, стараясь говорить спокойнее. Последнее время не было у него ни встреч, ни звонков, которые можно было бы назвать приятными. За каждым звонком таилась опасность, каждая встреча была чревата угрозами, предостережениями...