«Моя дорогая Тамусенька! Знаю, что письма ты пишешь мне регулярно, в этом уверен. Со своей стороны тоже пишу тебе всегда, как только бывает свободное время. Лишь в ноябре получился некоторый перерыв, так как я уходил в глубокий тыл для связи с партизанами и подрыва немецкого склада. Задание выполнено. Моя милая девочка, как много пришлось, наверное, пережить тебе за это время!.. Особенно меня беспокоит, что в суровую зиму ты осталась без теплых вещей. Если бы можно было перебросить кое-что от моей мамы с Кавказа, но этого пока нельзя сделать... Я счастлив, Тамуся, что ты не забываешь меня. Мы никогда не забудем друг друга. Твой Миша. 22 ноября 1943 года».
— Что за чепуха? — удивленно воскликнул Левкин. — Уходил в глубокий тыл. Никто его не посылал, Вообще он никуда в ноябре не отлучался из роты. А может, он был завербован немцами? Шпион.
— Сразу и шпион! Зачем было Зайцеву выдумывать этот эпизод? Он ведь знал, что письма просматривает цензура, могли возникнуть подозрения, — подумал я вслух. — Просто бахвальство перед любимой женщиной или оправдание. Скажи, младший лейтенант, Зайцев в этом рейсе был один?
— Никак нет. С ним ехал радист Соловьев.
Опять Соловьев из взвода связи лейтенанта Егорова. Я проверил, у него было алиби. Когда, по заключению эксперта, убили Зайцева, Соловьев находился во взводе. Да не мог он рисковать, он мог убрать шофера на дороге, когда они оставались вдвоем. Все же я решил поговорить с радистом. Соловьев явился в штаб немедленно, был спокоен, лишь немного тороплив.
— Товарищ старший лейтенант, сержант Соловьев по вашему вызову явился, — с порога отрапортовал он.
— Садитесь, товарищ сержант. Расскажите, что произошло с машиной в дороге, когда вы ехали с шофером Зайцевым?
— С технической стороны я поломки не могу объяснить. Не знаком с автомашинами. Машина встала внезапно километрах в двух от развилки. Зайцев вылез, поднял капот, стал копаться в моторе...
— Сколько времени вы стояли на дороге?
— Часа три, наверное.
— Как вел себя Зайцев? Вы не заметили ничего подозрительного в его поведении?
— Он ругался, от досады, полагаю.
— А вы чем занимались в это время?
— Ходил возле машины, торопил шофера. Потом надоело, залез в кабину.
— А Зайцев?
— Он все возился с мотором и ничего не мог сделать.
— Скажите, у вас не возникло чувства или подозрения, что вы поехали не той дорогой?
Тут Соловьев чуть поколебался.
— Как будто нет. Никак нет, товарищ старший лейтенант! Ехали согласно указателям. И регулировщик стоял.
— И, согласно указателям, куда вы поехали?
— На Папортное.
— А вас командир роты Левкин нашел на дороге на Жлобин. Вам было известно, что эта дорога на позиции противника? Как вы это объясните.
— О позициях немцев было известно. О направлении могу лишь сказать: ехали маршрутом согласно указателям и сигналу регулировщика.
— Но на обратном пути вы убедились, что ехали на Жлобин, совсем не на Папортное.
— Да, на развилке младший лейтенант Левкин показал нам указатели.
— Как же вы объясняете случившееся?
Соловьев немного помолчал в явном замешательстве.
— Не могу объяснить, товарищ старший лейтенант.
Я решил прийти ему на помощь.
— Может быть, вы отвлеклись в тот момент, товарищ сержант, или вздремнули? Может быть, Зайцев постарался вас отвлечь как-то...
— Возможно. Виноват, товарищ старший лейтенант. Не помню.
— И тогда шофер Зайцев направил машину другой дорогой. То есть в нужном ему направлении.
— Вы считаете...
— А вы не думаете, что никакой поломки не было? Просто Зайцеву надо было заехать туда и остановиться в нужном, заранее условленном месте? Подумайте хорошенько, вспомните, ничего странного в его поведении не было?
Соловьев вытер вспотевший лоб платком.
— Подумать если... Да, теперь мне кажется, было нечто. Мне показалось, шофер больше оглядывается по сторонам, чем занимается ремонтом.
— Значит, он кого-то ждал?
— Возможно.
— А вы не подумали, в какой опасной ситуации вы оказались со своим имуществом?
— Не пришло в голову. Зайцев обнадежил, мол, Левкин все равно найдет. Вытащит.
— Ну, хорошо. Разговор этот остается между нами, товарищ сержант. Дело мы закрываем, поскольку шофер Зайцев покончил самоубийством.
— Как? Вы сказали — самоубийством? — воскликнул Соловьев. На лице его мелькнуло выражение какой-то дикой радости, как у приговоренного, с шеи которого палач в последнюю секунду снимает петлю. — А у нас говорят...
— Не верьте тому, что говорят. Экспертиза подтвердила: самоубийство. Застрелился из страха...
Вечером у капитана Обухова обсуждали итоги расследования. Фактов причастности Соловьева и Зайцева к немецкой агентуре по-прежнему не было. Ведь они ехали действительно согласно указателям и сигналам регулировщика. А доказать, что они знали о подмене, мы не могли. Оставался лишь психологический анализ.
У капитана Потапова также не было никакой зацепки. Он пока что входил в обстановку, «вписывался», по его выражению.
Капитан Потапов оставил у помощника взвода Егорова самое благоприятное впечатление. Статный, с вьющимися волосами, открытым лицом с правильными чертами и небольшим шрамом на левой щеке, что придавало ему особую мужскую привлекательность, он сразу располагал к себе.
Егоров уже получил распоряжение штаба фронта о прохождении радистом Потаповым практической работы на новой (пока секретной) рации БП-10, по окончании которой он будет откомандирован в штаб третьей гвардейской армии. Командир взвода связи не знал, что Потапов — опытный контрразведчик СМЕРШ фронта, что он хорошо владеет немецким языком. После короткого разговора лейтенант Егоров заключил:
— Подготовим из тебя, старшина, классного радиста. Наставником дадим «старика».
Стариком во взводе называли Соловьева, потому что он был старше всех, опытен в своем деле, хотя лет ему было всего тридцать с небольшим.
Может быть, в душе Егорова оставались кое-какие сомнения в отношении Соловьева, хотя мы постарались разубедить его. Но как человек добросовестный, он назначил учителем старшины именно его, лучше радиста у него не было.
Соловьев принял Потапова сдержанно, даже настороженно, разговоров не заводил, хотя жили они в одной землянке. Вскоре произошел случай...
В этот вечер Соловьев неожиданно разговорился. Был он сильно возбужден, словно выпивший. Он завел разговор о женщинах.
— А ты, Потапов, оказывается, ловелас, — сказал он, панибратски подмигивая. — Кто она, такая красавица? Льнет она к тебе. Как ты ее подловил? Завидую... А ты женат?
— Хочешь мне моральную неустойчивость подвести, — смеясь, ответил Потапов. — А ты вроде как следишь за мной, сержант? Вот не думал.
Соловьев, похоже, смутился.
— Так, случайно увидел. А я женат. Уже десять лет. А все влюблен в нее, как студент... — Соловьев стал рассказывать о жене, какая она у него умница да красавица, и как будто не мог остановиться.
Слушая его, Потапов достал из-под койки вещмешок, намереваясь сменить носки, и сразу обнаружил, что мешок завязан совсем не так, как это делал он. Не подав вида, развернул белье, а из него на койку выпала солдатская книжка. Взглянул в нее мельком — на месте фотографии пустое место. Выкрали? Цель? Хотят выяснить, что за птица Потапов? Ясно. Решили проверить по своей картотеке, не значится ли он там? Это уже серьезно. Заподозрили? Дал повод? Вроде бы нет. Значит, осторожны: новый человек. Выходит, попал на верный след...
Все это капитан прокрутил в уме мгновенно, стараясь поддерживать разговорившегося радиста.
— Женщина мила и прелестна, пока не станет твоей женой. Поэтому бытует мнение: чужая жена всегда лучше, — заметил он, укладывая вещмешок.
— Банально, пошло, старшина! — несколько наигранно возмутился Соловьев. — Я уже говорил: для меня нет женщины лучше жены во всем свете. Вот взгляни, какая красавица! — Соловьев вскочил с койки, порылся в кармане уже снятой на ночь гимнастерки, вынул фотографию, придвинулся к Потапову.