Даже в ночь накануне своей смерти он взял меня к себе в постель, а в течение долгих месяцев, которые он провел, умирая, в своем кресле на колесиках, он часто в шутку спрашивал меня: "Ну что, есть у тебя уже поклонник?" Я загоралась от стыда. "Не обманывай меня, - прибавил он однажды, - я посчитал бы это отвратительным. А красивого мужчину ты себе найди, или лучше сразу нескольких. Ты чудесная женщина, но при этом еще наполовину ребенок, - ты нуждаешься в игрушках".
Наверное, вам не нужно говорить, что, пока он был жив, у меня не было никаких поклонников, - но довольно об этом; короче, он воспитал меня такой, какая я теперь: гречанкой.
- Богиней... - поправил я. Она улыбнулась:
- Какой именно?
- Венерой!
Она погрозила мне пальцем и нахмурила брови.
- И даже "Венерой в мехах"... Погодите-же - у меня есть большая-пребольшая меховая шуба, которой я могу укрыть вас всего: я поймаю вас в нее, как в сеть.
- И вы полагаете, - быстро заговорил я, так как меня осенила мысль, показавшаяся мне, при всей ее простоте и банальности, очень дельной, - вы полагаете, что ваши идеи возможно проводить в наше время? Что Венера может безвозбранно разгуливать во всей своей неприкрытой красоте среди железных дорог и телеграфов?
- Неприкрытой - нет, конечно, в мехах! - воскликнула она, смеясь. Хотите ли посмотреть на мои?
- И потом...
- Что же "потом"?
- Красивые, свободные, веселые и счастливые люди, какими были греки, возможны только тогда, когда существуют рабы, которые делают все прозаические дела повседневной жизни и которые - прежде всего - работают на них.
- Разумеется, - живо ответила она. - И прежде всего целая армия рабов нужна олимпийской богине, вроде меня. Так что берегитесь меня!
- Почему?
Я сам испугался той смелости, с которой у меня вырвалось это "почему". Она же нисколько не испугалась; у нее только слегка раздвинулись губы, так что стали видны маленькие белые зубы, и потом проронила вскользь, как будто дело шло о чем-нибудь таком, о чем и говорить-то не стоило:
- Вы хотите быть моим рабом?
- В любви не бывает никакого равенства, никакой рядоположенности, ответил я с торжественной серьезностью. - Но если бы я мог выбирать властвовать или быть подвластным, - то мне показалось бы гораздо более привлекательной роль раба прекрасной женщины. Но где же я нашел бы женщину, которая не добивалась бы влияния мелочной сварливостью, а сумела бы властвовать в спокойном сознании своей силы?
- Ну, это-то было бы не так трудно, в конце концов.
- Вы думаете?
- Ну, а я, например, - она засмеялась, откинувшись назад. - У меня талант - быть деспотицей, - необходимые меха у меня тоже есть... Но сегодня ночью вы вполне серьезно меня испугались?
- Вполне серьезно.
- А теперь?
- Теперь - теперь-то я и начинаю бояться вас по-настоящему!
Мы встречаемся ежедневно, я и - Венера. Много времени проводим вместе, завтракаем в моей увитой жимолостью беседке, чай пьем в ее гостиной, и я имею возможность развернуть во всю ширь все свои мелкие, очень мелкие таланты. Для чего же я учился всем наукам, для чего пробовал силы во всех искусствах, если бы ; оказался не в состоянии развлечь маленькую хорошенькую женщину...
Но эта женщина - вовсе не такая уж маленькая, и импонирует она мне страшно. Сегодня я попробовал нарисовать ее - и только тут отчетливо почувствовал, как мало подходят современные туалеты к этой каменной головке. В чертах ее мало римского, но очень много греческого.
Мне хочется изобразить ее то в виде Психеи, то в виде Астарты, сообразно выражению ее глаз - одухотворенно-мечтательному, или же этому наполовину изнемогающему, наполовину опаляющему, утомленно-сладострастному, но ей хочется, чтобы это был ее портрет.
Ну, хорошо - я одену ее в меха.
О, как мог я сомневаться хотя бы на минуту! Кому же и идут княжеские меха, как не ей?
Вчера вечером я был у нее и читал ей "Римские элегии".