Оставайтесь же среди своего северного тумана, в дыму христианского фимиама, оставьте нас, язычников, покоиться под грудами щебня и лавой, не откапывайте нас, не для вас были построены Помпеи, не для вас наши виллы, наши купальни, наши храмы. Вам не нужно никаких богов! Нам холодно в вашем мире! - Прекрасная мраморная дама кашлянула и еще плотнее натянула темные собольи меха, облегавшие ее плечи.
- Благодарствуйте за классический урок, - ответил я, - но вы все же не можете отрицать, что мужчина и женщина в вашем веселом солнечном мире, как и в нашем туманном, по природе враги, что любовь на короткое время соединяет их в одно существо, обладающее единым помыслом, единым чувством, единой волей, чтобы затем еще сильнее разъединить их, и - да вы знаете это лучше моего - тот, кто тогда не сумеет подчинить себе другого, лишь очень скоро почувствует на своей шее его ногу...
- А именно, как правило, мужчина - ногу женщины, - воскликнула госпожа Венера с высокомерной усмешкой, - что опять же вы знаете лучше моего.
- Верно, и именно поэтому я не строю никаких иллюзий.
- Это значит, что вы теперь - мой раб без иллюзий, и я поэтому также буду обращаться с вами безо всякой жалости.
- Сударыня!
- Разве вы меня еще не знаете? Да, я жестока - раз уж вам это слово доставляет такое удовольствие - и разве я не имею права быть такой? Мужчина - вожделеющий, женщина - вожделенная: вот и все, но решающее преимущество женщины: природа предала ей мужчину через его страсть, и женщина, которая не умеет сделать из него своего подданного, своего раба, даже свою игрушку и затем изменять ему, - такая женщина неумна.
- Ваши принципы, уважаемая моя... - бросился я с негодованием возражать.
- Покоятся на тысячелетнем опыте, - насмешливо перебила меня мадам, в то время как ее белые пальцы играли в темном меху, - чем более уступчивой и праведной выказывает себя женщина, тем скорее мужчина отрезвляется и становится властелином; и чем более она окажется жестокой и неверной, чем грубее она с ним будет обращаться, чем дерзостнее она будет им играть, чем меньше жалости она будет выказывать, тем больше будет она разжигать сладострастие мужчины, тем больше будет она им любима и боготворима. Так было во все времена, от Елены и Далилы до Екатерины Второй и Лолы Монтес.
- Не могу отрицать, - сказал я, - для мужчины нет ничего прельстительнее образа прекрасной, сладострастной и жестокой деспотицы, весело, надменно и ни с чем не считаясь меняющей своих любимцев по первому своему капризу...
- И облаченной, к тому же, в меха! - воскликнула богиня.
- Как это пришло вам в голову?
- Я ведь знаю ваши пристрастия.
- Знаете, что, - заметил я, - с тех пор, как мы с вами встречались в последний раз, вы стали большой кокеткой.
- О чем это вы, позвольте спросить?
- О том, что для вашего белого тела нет и не может быть более великолепного фона, чем эти темные шкуры, и что вам...
Богиня рассмеялась.
- Вы грезите, - воскликнула она, - проснитесь! - И она схватила меня за руку своей мраморной кистью.
- Да проснитесь же! - вновь прогремел ее голос низким грудным звуком. Я с усилием открыл глаза.
Я увидел тормошившую меня руку, но эта рука оказалась вдруг темной, как бронза, а голос оказался сиплым, пьяным голосом моего денщика, стоявшего передо мной во весь свой почти что саженный рост.
- Вставайте же, - продолжал честный малый, - что это в самом деле, срам какой!
- Что? Почему срам?
- Срам и есть - заснуть одетым, да еще за книгой! - Он снял нагар с оплывших свечей и поднял выскользнувший из моих рук том, - да еще за сочинением (он открыл обложку)... Гегеля, - и потом, самое время ехать к господину Северину, который нас к чаю ждет.
- Странный сон, - проговорил Северин, когда я закончил, облокотился руками на колени, склонил лицо на свои тонкие руки с нежными жилками и погрузился в раздумье.
Я знал, что он теперь долго так просидит, не шевелясь, почти не дыша; так это действительно и было, но меня его поведение не поражало, поскольку вот уже почти три года он был моим добрым другом, и я успел привыкнуть ко всем его странностям.